Магические числа - [8]

Для Кагата эти новости не были интересны, ибо владычество белого человека для него не было понятным. Но он заметил, что русский патрульный корабль перестал приходить, и почуявшие безнаказанность американские торговцы на больших и малых кораблях бороздили прибрежные лагуны и мелкие бухты, выторговывая все что можно – от помятых оленьих пыжиков до осколков мореного моржового бивня, выкопанного на старых святилищах.

Погруженный в собственное счастье, Кагот не обращал внимания на события, происходящие в дальних краях, да и новости, приходившие оттуда, не оказывали никакого влияния на размеренную, испокон веков установленную жизнь прибрежного населения. Он часто брал с собой подросшую дочку и уходил с ней далеко в тундру, к тихим озерам, кишащим рыбой, на берега задумчивых медленных потоков, обрамленных мягким мхом, на сухие каменистые пригорки, откуда было далеко видно, а при легком ветерке казалось, что мысли твои и думы летят вместе с ним за зубчатые края Дальнего горного хребта.

Он пел песни, и девочка неожиданно посерьезневшими глазами следила за движениями его губ, вслушивалась в размеренное течение самих собой складывающихся слов – в голоса Внешних сил.

Прошло еще две зимы.

Никто не предполагал, что беда придет в такое прекрасное время, когда солнце набирало новую силу, отяжелевший снег начал оседать и из-под него двинулись прозрачные потоки талой воды. Первой заболела старая женщина из крайней яранги. Она умерла под утро, даже не успев позвать Кагота. Он пришел, когда остывающее тело уже одевали в погребальные одежды. Потом пришел черед молодой женщины из той же яранги. Сначала она покрылась красными пятнами, словно кровь пыталась прорваться наружу, а потом запылала жаром. Кагот пришел в полном шаманском облачении и повелел оставить его наедине с больной.

Он пытался вспомнить, что говорил ему Амос о болезнях, воскрешал в памяти каждое его слово. Было похоже на то, что в селении появились рэккэны – крохотные существа в человеческом обличье, перевозчики заразных болезней и большого несчастья. Их нарты блуждают где-то здесь, между ярангами, занося в жилища невидимое зло. Но где они? Почему Внешние силы не дают ему увидеть их и отвести от селения подальше в тундру? Странное дело – сейчас, когда он в такой тревоге, голоса не говорили с ним и через него размеренной речью, и он остался как бы безмолвным перед ужасным бедствием.

Одетый в белую матерчатую кухлянку, с небольшим копьем в руке, он бродил по окрестностям, всматриваясь в каждое пятнышко на снегу, часто принимая черноту за нарту, упряжку, за крохотную фигурку человека. Но оказывалось, что это куропачий след на снегу или воронье перо, шевелящееся под легким ветром.

На третий день понял, что повредил зрение – он ничего не видел. Из глаз нескончаемым потоком лились слезы, а резь была такая, словно истолкли на каменной ступе стеклянную посуду из-под огненной воды и насыпали ему под веки. Кагот знал, что в этом случае единственное лекарство – оставаться в полутьме яранги с крепко завязанными глазами.

Его звали в соседние яранги, но он со стыдом говорил, что покамлает у себя дома, добавляя, что сила шаманского действа не зависит от расстояния и не требует непременного личного присутствия щамана.

Когда вернулось зрение, он с ужасом увидел признаки болезни на любимом лице своей жены Вааль. Она не жаловалась, и голос ее, как всегда, был ровен и спокоен, как если бы ничего с ней не случилось.

Кагот унес малышку в родительскую ярангу, где старики пока еще были здоровы, и вернулся домой. Он положил жену у задней стенки мехового полога и обнажил ее тело. Горел лишь один жирник, и пламя в нем было крохотное, как красный щенячий язычок. Каготу показалось, что от тела жены исходит сияние жара.

Он медленно облачился в шаманское одеяние, натягивая на себя все амулеты и знаки могущества, оставшиеся от Амоса. Маленькие фигурки неведомых зверюшек, птичек из незнакомого темного дерева холодно липли к телу, вызывая озноб. Кагот взял большой бубен, обрамленный бахромой из сушеных волчьих лап, сухо гремевших от движения, и дунул на огонь. Пламя отпрыгнуло от жирника и исчезло. «Так – гаснет и исчезает неведомо куда человеческая жизнь», – подумал Кагот и поднял голову ввысь, к низкому потолку из оленьих шкур.

Сначала он ждал. Ждал, когда найдет на него, как волна, как отголосок далекой бури, охватывающая все существо дрожь возбуждения, огонь, вспыхивающий в каждой частичке тела. Но почему-то приходили иные мысли, другие чувства овладевали им. Он видел тело жены. Она лежала, распростершись, у задней стенки мехового полога, и кожа ее светилась. Оленьи шкуры полога не были сплошными: в них оставалось множество невидимых при свете дырочек, проплешин, сквозь которые теперь сочился свет из чоттагина.

Кагот прислушался к дыханию жены. Оно было прерывистым и жарким.

– Вааль, – тихо позвал он.

– Я слушаю тебя, Кагот…

Кагот в испуге встрепенулся, голое исходило не от лежащего тела, а из верхнего угла полога, из самой темной его части, где даже при свете яркого жирника всегда оставалась тьма, словно затаившаяся там, в укромном углу.