Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - [53]

Я упер ствол пистолета ему в сердце и прости-прощай Паолино.

В Палермо я немедленно все организовал, как надо. Приготовил свидетелей, готовых поклясться жизнью своих детей, что в десять вечера я уже вернулся и они вместе со мной ели «сфинчоне».[52] Прежде чем покинуть селение, я вытащил у Паолино из кармана бумажник и снял с пальца обручальное кольцо. Все знали, что за несколько часов до того я дал ему деньги, и вполне можно было предположить, что какому-то злоумышленнику пришла в голову мысль как следует отпраздновать Рождество за его счет.

В общем, я все предусмотрел. Прошло уже более года и все было тихо. За это время я уладил все формальности со вдовой, от которой получил купчую на землю. Теперь участок отца — семь тумоло и участок Паолино составили вместе почти две сальмы земли, что соответствует примерно шести гектарам. У некоторых друзей в Палермо было даже до полусотни квартир у каждого, но я с этими двумя сальмами чувствовал себя важным господином и не сменял бы их даже на виллу с садом, как у семейства Бонтате.

Но через четырнадцать месяцев после случившегося меня вызвали в казарму карабинеров на площади Верди, возле Театра Массимо. Я никогда там не был, но немало про нее слыхал. Казарма разместилась в старинном монастыре. Вход был с узкой-преузкой улочки, возле древней арки. Мне говорили, что ночью это местечко производит жуткое впечатление. Но на меня такие вещи не действуют, а кроме того, я отправился туда днем.

На всякий случай я прихватил с собой нашего постоянного адвоката. Но времена усатых старшин с тяжелыми кулаками уже прошли. Нас принял лейтенантик такого скромного и ученого вида, что казался семинаристом. Он обращался ко мне на «вы» и держался очень любезно. Он принялся задавать вопросы насчет моей поездки в селение за несколько дней до произошедшего несчастья и делал это так настойчиво, что мой адвокат, перебив его, спросил, имеются ли против меня обвинения.

— Пока что мы только хотим уточнить некоторые обстоятельства, потому что следствие еще не закончено, — ответил чуть ли не с обидой семинарист. Как же так, он обращается ко мне на «вы», а этот адвокат еще его критикует?

— Я в вашем распоряжении, — сказал я. И объяснил ему, что смерть Паолино доставила мне массу всевозможных затруднений: мне пришлось дожидаться введения в права наследства его вдовы, чтобы оформить сделку, а так как имелись несовершеннолетние дети, еще потребовалось разрешение судьи. А судьи в таких делах медлительны и долги, как старость…

— Дело в том, — объяснил адвокат, когда мы вышли из казармы и зашли выпить по чашечке кофе со сливками, — что им прекрасно известно, кто ты такой, хотя у тебя и нет судимостей, а твой куманек словно нарочно дал себя угробить как раз тогда, когда ты появился в селении…

И засмеялся. Я спросил, как он думает, может ли мне что-нибудь грозить в будущем.

— Стоит тебе в первый раз попасть за решетку за принадлежность к преступной организации, ты расплачиваешься и за это, и за все, что тебе только ни пришьют. Но до тех пор пока этого не произошло, они ни хрена не могут тебе предъявить.

Так я забыл об этом и думать.

Да и как я мог забивать себе голову такими мыслями? Начиналась война, и я уже достаточно хорошо знал эту среду и ее нравы и понимал, что дело будет не шуточное.

Отправляли теперь на тот свет не какую-то никому не известную мелочь. Прежде газеты писали о «сведении счетов» — фраза, которую употребляют, когда речь идет об убитых преступниках, даже если причиной перестрелки явилось то, что кто-то кому-то наставил рога или не дал проехать вперед на дороге. Казалось, что делу об убийстве его превосходительства Скальоне суждено оставаться исключительным случаем. Однако вскоре одного за другим ухлопали полковника Руссо, христианского демократа Рейну, судью Терранову, капитана Базиле, депутата Маттареллу. Не уверен даже, всех ли я запомнил. Всякий раз люди раскрывали газету и ужасались: «С ума сойти!» Но проходило один-два месяца и случалось новое убийство.

Помню заголовок в «Сицилии», который гласил: «Нападение на государство». Но я просматривал первые полосы и других выставленных в киоске газет, чтобы узнать, что думают обо всем этом в Риме и на Севере. Но все газеты тянули ту же песенку, что и «Сицилия», и я не мог поверить, что все они настолько глупы. Да какое там нападение на государство? Что может дать нападение на государство?

Дело все в том, что во времена контрабанды сигаретами и других подобных дел, если какой-нибудь полицейский комиссар, полковник или ведущий следствие судья начинали слишком надоедать и действовать на нервы, никому не приходило в голову отправлять их к праотцам. Из-за нескольких миллионов лир это просто но имело смысла. В те времена тот, кто попадал за решетку, со святым терпением ожидал, пока выйдет на волю, а кто оставался на воле, примирялся с тем, что меньше зарабатывает. Потом вскоре все становилось на прежнее место, улаживалось и начиналось сначала.

Но с этими бешеными деньгами, которые только протяни руку — твои, грозящим тебе каждую минуту пожизненным заключением разве кто хоть на секунду станет задумываться, прежде чем спустить курок? И неужели все эти полковники, все эти следователи и судьи надеялись, что достаточно им сказать: а ну-ка, голодранец, положи немедленно эти десять миллиардов — и человек отдаст десять миллиардов и попросит прощения? Если бы они, вместо того чтобы бездельничать и нежиться в тепле в своих кабинетах, прокатились бы в Кальсу или в Томмазо-Натале и там собственными глазами увидели и собственными руками потрогали нищету и голод, может, они лучше бы кое-что поняли. Когда один из тамошних парней в первый раз в жизни подержит в руках деньги, потом уже напрасно грозить ему уголовным кодексом и надеяться, что это на него подействует.