Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - [52]

— Ну так как идут у тебя дела? — поинтересовался он под конец. Я чуть не рассмеялся. Неужели он до сих пор надеется оттягать у меня мои семь тумоло? Но я ошибался. Едва я ответил, что, слава богу, дела у меня идут что надо, он вместо того чтобы скривиться с досады, взял меня под руку и вышел со мной из бара. У него тяжело больна жена, потом умер брат и были большие расходы на похороны. А брат оставил долги и двух маленьких детей, которых надо кормить.

— В общем, одни неприятности — и огорчения, и безденежье…

Его жалобам не было конца, но с божьей помощью он наконец выложил то, что хотел сказать: он готов продать мне свой участок. Понятно, он уступает его мне не потому, что у него нет других покупателей. Люди стоят в очередь с раннего утра у его дверей, чтоб купить эту землю, полную камней, и где самое молодое миндальное деревце старше Мафусаила. Он предлагает землю мне из уважения как соседу и из давних дружеских чувств к моей семье.

— Ну что же, если цена подходящая, то, пожалуй, можно и подумать, — ответил я, делая вид, что меня его предложение не слишком заинтересовало.

Дома, варя себе немножко бульона с вермишелью, я подумал, что господь бог, видно, решил в этом деле принять мою сторону. Соседа по участку звали Паолино. И с тех пор как он убил моего отца, Паолино научился как следует выпивать, мало работать и тратить много денег. В одно мгновение меня вдруг осенило, как мне следует действовать. Не нужно никакой секретности. Наоборот, пусть все нас видят вместе, всегда под ручку, как двух настоящих кумовьев.

И поэтому мне ни к чему было его подкарауливать. Он сам присосался ко мне, как пиявка. Он сто раз на день стучался ко мне в дверь, провожал в поле, чтобы показать свой участок, который был совсем запущен, но он его расхваливал на все лады, будто дочь на выданье. То и дело угощал меня кофе. И пока я пил кофе, он мешал вино, аперитивы и горькие настойки. Хотя он всякий раз хватался за бумажник, платил теперь почти неизменно я, потому как однажды вечером кум-бармен объявил ему при всем честном народе, что если не увидит перед собой на стойке наличных, то больше не даст ему в кредит даже ликерной карамельки.

В субботу утром мы отправились к нотариусу оформить сделку и я в присутствии свидетелей дал ему пятьсот тысяч наличными. У него от радости выступили на глазах слезы. Этот Иуда-Паолино пытался меня даже облобызать, и все, в том числе и нотариус, расхохотались. Потом он потащил меня к себе обедать и по дороге начал сорить деньгами: сначала два кило самой лучшей свиной грудинки, потом самые дорогие бананы для любимого гостя, пакет самой свежей лапши, приготовленной этим утром. И вина: две большие бутыли. Сорт, название вина его не интересовали — ему главное, чтоб побольше.

Около четырех часов дня я сказал, что мне пора собираться к отъезду. Он меня снова поцеловал. Теперь это уже успело стать у него плохой привычкой. Я пошел домой, попрощался с соседями и уложил чемодан. В восемь вечера при такой стуже двери у всех уже были закрыты на все засовы. Я поставил свой «127» на площадушке при выезде из селения, среди других припаркованных там на ночь машин. Около одиннадцати я притаился в темноте в каком-то подъезде на улице, по которой пойдет Паолино, возвращаясь домой из бара. Я представлял себе, как он там, в баре, с карманами, набитыми моими деньгами, хвастается, как он сумел уговорить эмигранта заплатить запрошенную им цену. А хозяин бара, увидев перед собой такую кучу денег, вновь став ему кумом, наливает один за другим еще десять стаканов, а берет с него за двенадцать…

Я ждал, слегка дрожа всем телом. Прожив столько лет у моря, я уже отвык от такой стужи. Я не захватил даже перчаток, да и ботинки были слишком легкие. А кроме того, я не был спокоен: в Палермо стоило выйти и пройти пешком триста метров и тебя уже никто не знает. А если и попадется кто знакомый, то понимает, что лучше меня не узнавать. В селении же было по-другому. Тут следовало быть начеку.

Он показался около полуночи. Но был не один. Он и его приятель, которого я не знал, оба сильно под градусом, шли под ручку и очень оживленно беседовали. По счастью, Паолино настоял, что сначала он проводит своего приятеля до дома. Там они простояли еще с четверть часа, рассказывая друг другу всякую чушь, пока не вышла женщина и не увела мужа домой.

— Спокойной ночи! — крикнул Паолино вслед захлопнувшейся двери. Потом пустил мощную струю на стену и зашагал по улице, ведущей к своему дому. Он шел твердой походкой, но очень медленно. Подошел к одному очень удобному месту, но там светилось окно и слышались голоса. Я выждал, пока он свернет за угол, и пустился бегом вслед за ним. Он оглянулся. Паолино оказался не так уж пьян и, узнав меня, тотчас обрадованно раскрыл объятия.

— Дорогой куманек, как ты тут оказался?!

Много лет я думал о том, что скажу ему в эту минуту. Я приготовил множество слов, одно обиднее и злее другого. Мне хотелось его до смерти испугать так, чтоб со страха он наделал в штаны, чтобы бросился передо мной на колени…

Но я уже стал слишком опытным профессионалом. Это была не месть. Это был обет, дань уважения к памяти моего отца. Поэтому слов тут было не нужно.