Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - [21]

— Вот видите, старшина, для чего мне может пригодиться пистолет? На вас форма, но предположим, если бы ее не было…

Меня бросили в камеру. Может, хотели запросить обо мне информацию, но если бы дело затянулось, оно могло принять скверный оборот. После этого случая я усвоил, что иногда лучше не поддаваться на провокации. Если бы я вел себя тихо, что они могли мне сделать? Преступлений за мной не числилось, разрешение на оружие было в полном порядке. Через денек им пришлось бы меня, хочешь не хочешь, выпустить.

Я же был вынужден чуть не неделю иметь дело с правосудием. Дня через два-три я стал есть только немного хлеба и почти ничего не пил, боясь кончить, как Пишотта.[24] Однако это были напрасные опасения. Ничего плохого не случилось, и меня в конце концов выпустили. Старшины я больше так и не видел. На дворе стоял жуткий холод и дул ледяной ветер — трамонтана.

Так как был последний день года и нечего было и надеяться успеть попасть к вечеру домой, я чуть было не поддался искушению вернуться в дом, где провел все это время. Но этим Капикатти я был, как и старшина, уже сыт по горло. И поскольку, как известно, сумасшедшим везет, один шофер согласился меня подвезти. Грузовик был старый с длинным рылом. Но водитель был приличный парень, который спешил домой, чтобы встретить праздник с семьей. Он поделился со мной своим вином, поведал мне о всех своих невзгодах и наконец высадил меня в деревне в пятнадцати километрах от моего селения — в трех часах пути, если идти быстрым шагом.

В дорогу я пустился в полночь. Я ни о чем не думал. Самым страшным врагом в тот момент для меня был холод: только его я и страшился. У меня уже два дня почти ничего не было во рту, кроме глотка вина, которым угостил водитель грузовика. Вокруг была кромешная тьма, не было видно ни зги. Я шагал, то громко проклиная все на свете, то шепча молитвы, но поскольку не помогало ни то, ни другое, я запел. За все время, что я шел, на дороге не появилось ни одной машины. Вокруг в долине не мерцало ни одного огонька; также и селения высоко вверху почти не было видно.

Когда дорога пошла в гору, трамонтана задула со страшной силой. Пришлось перестать петь — я не мог пошевелить губами. Я шел с закрытыми глазами — меня несли сами ноги. Время от времени ветер ненадолго стихал, и это казалось настоящим счастьем: подносил ладони ко рту и дул на них изо всей мочи, хотя сил у меня оставалось все меньше. А потом трамонтана вновь начинала дуть с прежней яростью.

Так как я не мог явиться домой в четыре часа утра, то решил провести остаток ночи в старом, давно заброшенном каменном сарае у околицы. Встречать Новый год среди прелой соломы, конечно, удовольствие небольшое, но мне бы она показалась пуховым ложем!

Однако сарая больше не было. Уж теперь не помню, то ли у него обвалилась крыша, то ли он сгорел. Я стоял и глядел на остатки низких каменных стен. Потом побрел дальше. Когда я думал о том, в кого я превратился, меня разбирал смех. Неужели это я, у которого еще в начале августа карман был полон денег, кто имел два хороших костюма и обедал в приморских ресторанах Палермо? Наконец я отыскал подходящий, укрытый от ветра двор и свернулся в углу клубочком. Едва рассвело, я отправился домой. Под ногами то и дело попадались осколки — на Новый год, согласно обычаю, били тарелки.

Когда я постучал, ответил голос отца, спросившего, кто там, но дверь мне открыла мать.

— Джованнино!

— Да благословит вас господь.

Она обняла меня, но тотчас отшатнулась и бросила испуганный взгляд на отца.

— Да у тебя жар!

Неделю я провалялся в постели. Было не понять, простуда у меня или воспаление легких. Иногда температура снижалась и я видел сидящую подле меня мать. Отец, когда бывал дома, не подавал виду, но он тоже за меня сильно беспокоился.

Мне снилось, что вдруг входят два или три человека и открывают по мне, лежащему в постели, огонь. А я ничего не могу сделать: у меня нет ни сил, ни желания. Когда я впервые встал с постели и сел на стул, мать вынула из сундука для приданого какой-то предмет, завернутый в платок. Я узнал свой пистолет.

— Это еще что такое?

Я объяснил, что у сторожей в деревне — ружья, а у городских — пистолеты. Как у муниципальной полиции. При этих моих словах она вспомнила, что приходил и про меня спрашивал Джуваннаццу. Это был самый старый из наших полицейских. Мы с ним были тезки, но его называли Джуваннаццу, потому что он был толстый, некрасивый, вечно заросший щетиной. Я про себя подумал, что он приходил, наверно, потому, что старшина-неаполитанец прислал обо мне запрос, но, чтобы не вызывать у матери подозрений, сказал, что, вероятно, хотят уточнить мое местожительство.

— Он что, приходил, когда у меня был сильный жар? Я что-то не помню.

— Да при чем тут жар, он приходил первый раз в начале ноября, а второй недели две назад, — ответила мать.

Я промолчал. Взял пистолет, который она оставила на тумбочке, спрятал его под матрас и вновь улегся в постель. Все знали, что Джуваннаццу человек нечестный, но кто мог подумать, что это он — Иуда, которому суждено отдать меня в руки моих врагов.