Maestro - [13]

Несколько лет Фридман покоился на загородном кладбище; скорбное пристанище его было отмечено жестяной пятиконечной звездой да фанерной дощечкой с надписью. Однако со временем краска и на звезде, и на дощечке поблекла, смылась дождями и росами, жесть проржавела и скукожилась, фанера рассохлась, потрескалась, и стала могила безымяной.

Неожиданно место, на котором раскинулось кладбище, понадобилось для каких-то хозяйственно-стратегических нужд особой государственной важности; родственникам покоящихся было предписано в означенный срок обратиться к городским властям с ходатайством о перезахоронении. Началось переселение останков, исход мёртвых.

У Фридмана родственников не было. Рассказывали, что кто-то будто бы обращался в горсовет, но ходатай не смог (или - не смогла) представить необходимые документы, могущие подтвердить родственные отношения. На том дело и заглохло.

На кладбище пришли бульдозеры и срыли бесхозные холмики.

Приехали взрывники, и затряслось, загрохотало вокруг. Раскидало взрывами комья кладбищенской земли, разлетелись они по округе вместе с незатребованными мощами. Долго ещё местные мальчишки, играя в футбол, лихо гоняли по горячей летней пыли, по весенней и осенней грязи да по седой зимней пороше выбеленные солнцем и временем черепа. Трещали лбы от пенделей, глазницы пустые таращились, вороны с криком взмывали в небо. Ещё и теперь стонут здесь по ночам неприкаянные души умерших, нет им успокоения.

А про поруганное кладбище, в бесхозный пустырь превращённое, вскоре забыли. Гуляют по нему отравленные химией, радиацией и людским равнодушием крутые уральские ветры...

Отряхнув с ботинок мокрый снег, я вошёл в подъезд родительского дома.

В стране моего прежнего проживания, приезжая в командировку в какой-нибудь Репейск или Пролетарск и скучая вечерами в доме для приезжих, который и гостиницей-то постеснялись назвать, я иногда коротал часы, перелистывая местную телефонную книгу. Так можно было удовлетворить своё праздное любопытство, определяя, сколько в данном населённом пункте проживает Коганов, Каганов и Кагановичей, Гринбергов и Гольдбергов и, конечно же, непременных, неиссякаемых и неистребимых на святой Руси Рабиновичей. Я с любопытством просматривал колонки Ивановых и Проценко, Назырбековых и Акопянов, Муслимовых и Нонешвили - каких только диковинных наций и народностей не намешала по необъятной стране ленинско-сталинская национальная политика! Приняв эстафету от Романовых, новые паханы с таким небывалым размахом развернулись на одной шестой части земной суши, что заплясали леса и горы.

Прибыв на историческую родину - в Израиль, на Землю Обетованную, текущую молоком, мёдом и самыми кошерными в мире ликёро-водочными изделиями, я нашёл телефонному справочнику новое и на редкость целесообразное применение.

Помнится, булгаковский Шариков постигал русскую грамоту по уличным вывескам, которые читал он по-еврейски - справа налево: "АБЫРВАЛГ". Я же для изучения древнего алфавита моих предков приспособил пухлые гроссбухи с фамилиями жителей округов, городов и селений нашей маленькой страны. Перебирая закорючки-буковки, как и Шариков, справа налево, я учился втискивать в плотный ряд трудно распознаваемых согласных букв как бы несуществующие, однако произносимые несогласные.

С Рабиными, Рабинзонами и Рабиновичами отношения у меня с самого начала складывались успешно: я их разгадывал и расшифровывал без особого труда. Хуже было с Леви, Левиными, Левинштейнами, Левинзонами; по моему непросвещённому мнению, эти фамилии следовало либо писать, либо произносить иначе, не так, как это принято. Логично было бы читать их "Луи", "Луин", "Луинштейн", "Луинзон".

Попадались совсем странные буквенные комбинации. В них ничего нельзя было угадать, и казалось, что никто никогда не сможет прочитать их правильно, да и что тут было правилом? - Бог весть.

Домочадцы подтрунивали над моей методой постижения премудростей родного языка, но - непреклонный - часами водил я пальцем по мерзкой книге и гнусавил, как над усопшим монах.

Фамилия Фридман занимала целый столбец. Имена Алон, Арье, Бен-Цион, Беньямин, даже Гад и Гид'он (уж не пушкинского ли князя Гвидона тёзка?) - я освоил и поэтому бегло перебирал Фридманов - строчку за строчкой справа налево и сверху вниз.

Запнулся я о Давида, имя это озадачило меня не меньше, чем фамилия Леви. По логике вещей из представленных трёх букв складывался либо ДУД (но если верить словарю, "дуд" - при том же написании означает "котёл"), либо ДОД (который, опять же, пишется тем же самым образом, хотя и является дядей).

- Жену отдать доду, - бормотал я, - а самому пойти... к пароходу!

ДОД ни с чем подходящим не рифмовался, а имя "Давид" из данных трёх букв не складывалось. Было сомнительно, чтобы такой язык имел право на существование. Подобно всем новоприбывшим я стремился изменить в этой стране всё; начинал же я, как всякий неуч, именно с вопросов языкознания.

Так, упершись пальцем и взглядом в, казалось, непреодолимую строку, я задумчиво сидел, как писывали некогда в "Известиях", под зелёным абажуром (а абажур у нас и впрямь был зелёный, сохнутовский) - и мысленно возмущался. Мой взгляд, а за ним и палец заскользил влево, переместился на женское имя, и на нём я тоже забуксовал. Свина? - Странно. И некошерно как-то. Может быть - Сбина? Нет, тоже звучит не по-людски. Вдруг дошло: Сабина! Как просто: Фридман Давид и Сабина. Сабина и Давид Фридман... Давид и Сабина... Какое знакомое сочетание! Фридман-Фрид-ман-Фри... Давид и Са... Что?! Давид и Сабина Фридман?!