Maestro - [11]

Он дал мне время осмыслить услышанное.

- Вы знаете, кто поехал в советскую столицу? - интригующе сверкнув глазами, спросил рассказчик. Брови свободно разгуливали по его лбу. - Ну да, я вижу, что вы уже догадались, ха-ха: он, конечно он, Восходящая-Звезда-Европы!-Дирижёр!-Карл!-Фридман!!! Эти еврейские интеллектуалы предпочитали жить на Западе, но молились на Восток. Ха! Он приехал, и его приняли с помпой, и он дирижировал в праздничной Москве. Мои родители, тоже музыканты, брали меня на репетиции, и-я-видел-живого-Карла-Фридмана! Представляете?

- Нет...

- Воистину, трудно себе представить. Но это было! Ха-ха!

- Он никогда не рассказывал, что бывал в Советском Союзе.

- Pardon?

- Он мне об этом никогда не рассказывал.

- Кто?

- Карл Фридман.

- Мда...

Взгляд моего собеседника стал строгим.

- Дирижёр Карл Фридман погиб в немецком концентрационном лагере. - Это прозвучало как сухая справка из энциклопедии. Затем он потянулся через стол, средним и указательным пальцами подкатил к себе карандаш и стал гонять его по стеклу, полностью уйдя в это занятие. На меня дирижёр больше не обращал внимания, решив, очевидно, что имеет дело с психом. Потом, не подымая головы, пробурчал:

- Простите, я занят. Хм-да.

Я приподнялся и перегнулся к нему через письменный стол.

- Карл... Фридман... не погиб. Он жив.

Дирижёр вздрогнул. Я, путаясь в мыслях и словах, торопливо заговорил:

- Вы можете мне не верить, но - послушайте, честное слово! - Карл Фридман жив. Я лично знаком с дирижёром Карлом Фридманом из Вены, он живёт в... - я назвал наш городок, - это всего двести километров отсюда, он там играет в кинотеатре в оркестре. - Я вдруг понял, насколько неправдоподобно звучит всё это после его рассказа. - Конечно, вы мне не верите, я понимаю, я и сам не поверил бы, но это правда.

Я говорил бессвязно, сбивчиво, опасаясь, что меня прервут, не дадут договорить, выдворят из кабинета, вызовут милицию или скорую помощь - и тогда всё пропало. Но мой собеседник отвёл в сторону взгляд, водрузил на переносицу очки - как бы отгородился стёклами - и углубился в какие-то бумаги; он напевал себе под нос, дирижировал карандашом и в упор не замечал меня.

- Он не погиб, - с мольбой в голосе ронял я в безответную пустоту. - Он был в лагере, наши освободили его в конце войны. Потом его посадили, и он опять сидел в лагере. А теперь он играет в кинотеатре на пианино, я хорошо знаю его, вы бы послушали, как здорово он играет, ну вот правда, из-за него кинотеатр даже получил переходящее красное знамя, они теперь всегда перевыполняют план.

Он поднял на меня безумный взгляд. Я попытался сказать ещё что-нибудь, но не знал, что бы добавить к сказанному такое, что прозвучало бы поубедительней; я лишь тупо повторял:

- Вы мне не верите... А он играет в кинотеатре на пианино. А вот вы не верите. Как же это?.. Он же играет на пианино... каждый вечер... Его приходят слушать даже без оркестра - так здорово он играет. Лучше всех.

Вдруг мне пришла в голову, как мне показалось, спасительная идея, веский довод, который, несомненно, должен был убедить его.

- Он и на скрипке играет. Знаете, он так здорово играет на скрипке, даже лучше, чем Федя, а Федя работает в оркестре скрипачом. Федя днём работает сапожником, а вечером скрипачом. Правда-правда. А когда Фридман заиграл, Федя заплакал, я сам видел.

В конце концов эта бодяга ему надоела.

- Послушайте, - он заговорил, не отрывая глаз от партитуры - или что там лежало перед ним. - Я не верю ни одному вашему слову, потому что всё, что вы сейчас наговорили - абсурд. Понимаете? - чушь и бред собачий. Но если... - он боднул воздух, и я всей своей сутью ухватился за это "если" как за последнее спасение, как за самый кончик ускользнувшей было надежды. - Но если... вы понимаете?.. если это так... что я могу вам сказать! Вакансии дирижёра у меня нет... пока, но ставку концертмейстера, угол и прописку... для-Карла!-Фридмана! Вы меня поняли?.. Но повторяю: всё это... Хм-ха! - он пожал плечами.

- Спасибо!

Через неделю, вернувшись в общежитие после лекций, я обнаружил на столе письмо - без обращения, написанное в спешке неразборчивым почерком. С трудом, почти по слогам, я прочитал:

Вчера хоронили Фридмана. К ним в музыкантскую прибежал Фомин. Он упомянул твоё имя. Он всех выгнал, кроме Каюкова и Фридмана, и все стояли за дверью. Фомин был красный и кричал. А потом пришли ещё двое, и Фридман ушёл с ними. Его отпустили ночью. На улице ему стало плохо. Никто не знает, сколько он пролежал. Случайный прохожий вызвал "скорую", она долго не приезжала, потом приехала, но было поздно. Может быть ты знаешь что-нибудь. Напиши. Мама.

Прошло двенадцать лет.

На сборы нам дали всего две недели. Нужно было успеть: оформить документы, отремонтировать и передать ЖКО квартиру, сняться с военного учёта и сдать военный билет, отправить багаж, обменять валюту (тоже мне валюта!) и т.д., и т.п., и пр., и пр., и пр. - тот, кто в 1971 году не прошёл через это чистилище, не пытался пробить непробиваемое безразличие, а чаще враждебность всех и всего вокруг, тот не сможет оценить, что значит для отъезжающего этот срок: две недели - и как его безнадёжно мало.