Маджонг - [27]

— Препротивное место, — заметил Чичиков, осматриваясь. Он сказал это затем только, чтобы услышать человеческий голос. Кругом было тихо и серо. Селифан молчал, сопел и бряцал сбруей, Петрушка по обыкновению своему спал третьи сутки кряду, с того самого времени, как, покидая Петербург, миновали они городскую заставу. — Не приведи Бог, выделят мне какое-нибудь болото в эдаком роде. Что после с ним делать прикажете?

— Нешто есть вам разница? — вдруг подал голос Селифан.

— А что ж ты думаешь? — удивился Чичиков. — То ли дело выйти утром на террасу. Перед тобой поле, хлеб колосится, в нем васильки и ромашки, за полем — лес, не лес — небольшая рощица, березовая, солнечная. Справа — луг, слева — речка. А вот за речкой, дальше — настоящий лес, синий. А еще в стороне — деревенька, и оттуда на луга косари с косами идут. И поют.

— Так они же мертвяки, — брякнул Селифан.

— Кто мертвяки?

— Да косари ваши. А говорите — поют.

* * *

— Покажи мне копии рукописи, — попросил Регаме, прочитав текст. Чаблов протянул ему несколько листов бумаги. Регаме внимательно просмотрел их один за другим и отложил в сторону.

— М-де, — сказал он, снял очки, достал из футляра фланельку и принялся, бурча что-то себе под нос, медленно и вдумчиво протирать стекла.

— Что ты говоришь? — переспросил Чаблов.

— Я говорю, что это не может быть Гоголь. Этого быть не может.

— Костя, — Чаблов вышел из-за стола, — Константин Рудольфович! Давай мы будем готовы к тому, что это не Гоголь, но действовать станем так, словно у нас в этом нет сомнений. Никаких сомнений, понимаешь?! Если у меня есть ну хоть такой шанс, — провел по мизинцу ногтем большого пальца Чаблов, — вернуть домой рукопись нашего национального гения, то я сделаю все, чтоб его использовать. Понимаешь?! Поэтому никаких сомнений и никаких колебаний. Тем более что его ищем не только мы.

— Понимаю, конечно, — ухмыльнулся Регаме. — Остальные счастливые обладатели неизвестного Гоголя уже роют землю. Ты их знаешь? Сколько их?

— Точно не известно. Батюшека мы знаем, других — нет. Причем последний, узнав, кто остальные, попросил не сообщать им, то есть нам, о нем ничего. После этого менеджеры аукционного дома решили вообще никакой информации о покупателях не давать. Никому.

— Я бы сделал так же, — еще раз ухмыльнулся Регаме.

— И человек от одного из них у меня уже был. Ты, случаем, не знаешь такого журналиста Евгения Львова?

— Нет, — потряс головой Чаблов, — не помню.

— Он дилетант в нашем деле, я сразу понял. Делал вид, что интервью у меня берет. Думаю, через день-два опять сюда заявится. Принесет текст на утверждение и снова попытается что-то выведать. Он у меня, а я у него. Короче, план у меня такой: я буду морочить им голову здесь и выяснять, на кого он работает, а ты срочно вылетаешь в Семипалатинск. Я уже договорился с Батюшеком, он готов продать нам свою часть. Покупай в любом случае, не смотри, есть там Гоголь или нет, просто покупай. Торговаться можешь, штучки свои в ход пускай, но главное, чтобы все документы были у нас. Даже если среди них не будет Гоголя, бери все, нам важна любая ниточка, любой след: что это за архив, как попал в Германию, чей он…

— А кстати, чей? Неужели нет версий?

— Да есть, конечно, но все ведь нужно доказывать. Ладно, об этом после. Твой самолет в Москву завтра. Собирайся.

Так Регаме оказался в обществе заунывно ноющего бесконечную песню казаха и спящего безымянного попутчика, в машине, несущейся через степи Алтайского края к казахской границе.

Игра VI

— А вот скажите мне, — спросила Сонечка, мучительно размышляя, снести ли ей Восточный ветер или все же Северный, — какие ценности несет нам игра в маджонг?

— Ты что, Сонечка, — удивился Зеленый Фирштейн. — Какие еще ценности? Тебе попался отравленный кальмар?

— Разденете вы нас с Зеленым сегодня гривен на сто пятьдесят, вот и все ценности, — согласился с ним Старик Качалов.

— Разденем — это само собой. А вот культурные, например, или, ну… не знаю.

— Нравственные? — тут же подсказал Старик Качалов. — Не больше, чем игра в дурака, это я тебе могу точно сказать.

— Не хочу тебя огорчать, Сонечка, — вздохнул Толстый Барселона, — но абсолютных ценностей не существует. Все наши ценности — результаты договоренностей. Мы, да нет, даже не мы, а какие-то дяди согласились считать ценностями картины Рембрандта, скульптуры Родена и первое издание комиксов о Супермене. Если ты соберешь маджонг «Императорский нефрит», можешь с полным правом считать его ценностью.

— Наш друг Толстый Барселона слегка противоречит себе, если вы обратили внимание, — заметил Зеленый Фирштейн. — Он упомянул комиксы про Супермена, чтобы принизить в глазах Сонечки ценность Рембрандта. Между тем их первое издание хоть и не назовешь полиграфическим шедевром, все же представляет немалый интерес для коллекционеров. Потому что оно — редкость. А поскольку среди коллекционеров есть люди очень состоятельные, то они готовы за него заплатить. Как другие коллекционеры платят за Рембрандта и как мы заплатим Сонечке за «Императорский нефрит», если она, не дай бог, его соберет.

Не слушай, Сонечка, анархиста Барселону, это для него ценности нашей цивилизации — условность, но поверь мне, «Императорский нефрит» — такая же безусловная ценность, как, например, верхнее «до» Паваротти.