Мадонна с револьвером - [21]

Сперва разлад между религией и логикой… затем разлад между молодой, пытливой, критической мыслью, с одной стороны, и рутиной, застоем и самоуверенным невежеством — с другой; отсюда бесконечные и порой весьма тяжёлые конфликты с различными авторитетами, с гимназией, со старшими вообще и сродными — в частности. И тем больше крепла мысль, чем шире становился её горизонт, тем больше и больше становилось различных разладов.

Постоянный глубокий разлад между понятиями «истина», «справедливость» и «должное» (моё «я» и его воля) и сущностью и формами всей внешней жизни… глубокий конфликт между этим «я» и общественными правами, экономическими и государственными принципами российской действительности. Он был всюду и везде… И в виде голодных босяков, истощённых рабочих на улице города… и в виде разряжённых, упитанных, тупо-самодовольных питерских автомобилистов… и в виде голодного, вырождающегося мужика… и в виде либералъствующего барина, «конституционалиста» (российского покроя) — земледельца, кулака и выжиги… и в виде стонущей и вялой интеллигенции… и в виде ‹…› тюрем, ‹…› самоуправства, дикости и безграничного, всепроникающего произвола российского и ещё во многих других видах родимой действительности.

Но этот последний всепроникающий разлад всё-таки не был главной причиной исчезновения жизнерадостности. Главной причиной был тут внутренний разлад, что создавался на почве его… это обычная, тяжёлая по своим последствиям болезнь русской интеллигенции. Появилась она с того момента, когда человек почувствовал, что его «истина», «право» и «должное» не есть для него пустая фраза, праздничное платье, а есть живая часть души его, и начал понимать всё яснее и яснее, что борьба с «русскими разладами» (в которых его истина, право и справедливость нарушались ежеминутно и ежесекундно) может дать удовлетворение, лишь на почве девиза: «всё или ничего»… Слишком глубоки, велики и сильны вековые разлады российские для того, чтобы им можно было отдать лишь часть души своей.

В переводе же на язык русской действительности девиз этот означал следующую альтернативу: или отдаться борьбе без возврата, без сожаления, борьбе, идущей на всё и не останавливающейся ни перед чем, и счастье своё видящей лишь в победе или смерти, — или, пользуясь всеми преимуществами привилегированного положения (в настоящем или близком будущем), отдаваясь науке, природе, личному счастью и семье, рабски подчиниться и открыто и честно признаться в полном равнодушии к тому, что когда-то считал «святая святых» души своей. Да, этот трудный выбор для человека, любящего свою истину и жаждущего жизни, такой трудный, что многие так и не могут решить его во всю свою жизнь и всю жизнь мучаются, изнывают и стонут так же, как и я мучилась, стонала и металась за эти последние два года, когда существование этой альтернативы стало для меня ясно, как божий день.

О, эти годы, лучшие молодые годы. При одном лишь воспоминании вся душа наполняется чем-то тяжёлым, удушливым и безысходным. Длинные дни… полные сомнения и безволия. С каждым днём всё более бледнели краски жизни… тускнел ум, исчезла не только жизнерадостность, но и простое желание жить, и мысль о самоубийстве осторожно, но властно начинала овладевать душой… Вперёд или назад? Назад… Но было уже поздно… Читала ли я книгу, слушала ли музыку, была ли между друзьями, отдавалась ли я ярким лучам весеннего солнца, любовалась ли нежной глубиной чашечки голубого колокольчика, слушала ли журчание речной струи, пронизанной лунным светом, возле меня и всюду на меня глядели суровые глаза жизни и, наклоняясь ко мне, её горячие губы шептали: — «Помнишь ли меня?» — исчезали и исчезали бесконечные горизонты мысли… Блёкли краски моря и солнца…, а в каждом звуке музыки я слышала: «помнишь ли меня», и я поняла, что меня исход… и что если я увижу ещё счастье, радость, то только там, впереди, быть может, на краю смерти.

С того момента, как я ‹…› уладила свой внутренний разлад, и начало появляться во мне то, что я называю жизнерадостностью.

Но лишь теперь могла я убедиться, — и убедиться бесповоротно, ‹…› в чём «моя» истинная правда и что нет в мире той силы, которая могла бы заставить меня от неё отказаться. А из этих ощущений родилось и новое. Я слышала о нём и читала, но никогда не понимала раньше. Это беспредельная, всепроникающая любовь (может быть, точнее определить — внимательная ко всему нежность). Это не та любовь инстинкта физической жизни, созвучная с таким же инстинктом природы, трепещущая перед смертью и цепляющаяся за жизнь даже тогда, когда она в тягость, а та бесконечно мировая любовь, что и самый факт личной смерти низводит на уровень не страшного, простого, незначительного, хотя и очень интересного явления.

Я испытываю её не всегда; во всей полноте лишь в те редкие, большие и странные минуты, но чувствую: она наложила на меня глубокий, ровный отпечаток; всё, о чём бы я ни думала, во что бы ни всматривалась, — всё вижу я через её призму. Знаете ли, что значит в одно такое мгновение вдруг почувствовать величайшее единство всего мира? Тончайшую и красивейшую связь между самой отдалённой звездой и вот этой микроскопической пылинкой, что лежит на крышке моего стола… Между величайшим гением человечества и зачатком нервной системы какого-то червя; между мной и маленькой белой, тончайшей структуры и красоты снежинкой, лучом весеннего солнца, ростом травы, зелёной пенистой волной, клеточкой живой протоплазмы или психикой какого-нибудь Петра, Ивана, живущего на том конце света…