Madame. История одинокой мадам - [2]

У него звонит телефон. Терпеть не могу эту слащавую мелодию. Он достает трубку, сердито смотрит на меня, потом радостно улыбается не мне, — трубке. Ах, это Кларисса…

— Это Кларисса? — спрашиваю я, удивленно приподняв брови.

Он машет на меня рукой, сурово хмурится и снова улыбается трубке. Конечно, Кларисса, кто же еще?

Кларисса — моя лучшая подруга. Так считает он. Вообще-то у меня много подруг и друзей. Но все они друзья Мадам, тогда как Кларисса ходила в моих подругах со времен моего золотого детства. Лучшая — так лучшая, Мадам не любит вступать в споры и не видит резона возражать. Бедная Кларисса — маленькая толстушка с бледно-фиолетовыми глазками. Ямочки на щеках и подбородке делают ее трогательной. И это все ее достоинства. Кларисса — старая дева без затей и потуг прервать свое затянувшееся девичество. Поэтому, наверно, ей ничего не остается, как читать с утра до ночи книги, а потом с жаром пересказывать их моему мужу.

«Она так тонко разбирается в поэзии», — говорит Женя. Еще бы! Лет пять тому назад она мне как-то читала стишок собственного производства. Что-то такое там было про мужской торс, к которому ее героиня прижимается и стонет, сгорая от страсти. «Ее героиня», — разумеется, сильно сказано. Конечно же, героиня — это и есть сама Кларисса, плохо разбирающаяся в мужских торсах, практически никак не разбирающаяся… Мадам так хохотала тогда! А потом еще долго успокаивала хнычущую Клариссу… «Нет, я не хотела тебя обидеть. Нет, я не нарочно! Ты ведь знаешь, Мадам и мухи не обидит…» Мадам не умеет притворяться. Если ей смешно — она смеется. Стоит только подумать о маленькой Клариссе, прижимающей к своей переспелой груди по ночам вместо мужского торса подушку со сбившейся наволочкой, из которой лезет серое перо, и сгорающей от страсти, да еще со стонами в стихах, как снова разбирает смех. Но Мадам поклялась ей, что больше никогда не будет смеяться…

— Кларисса просит тебя заехать, — вежливо объявляет мне Женя и еще более вежливо обнадеживает трубку: — Прекрасно, я завезу ее по дороге.

— Разве тебе не в другую сторону? — спрашиваю я, допивая колу.

— Всегда рад услужить любимой женушке, — сообщает мне он, скривив рот.

Мужчина, решающий за женщину, что ей надлежит делать, — самоубийца. Поэтому я с сожалением смотрю на мужа, словно он стоит на карнизе девятого этажа. Если мужчина взялся поучать женщину — тушите свет, он проиграл, еще не раскрыв рта. Женщина ему мило улыбнется, сделает по-своему, но слушать с этой минуты перестанет раз и навсегда. Даже если это обычная женщина, а вовсе не Мадам.

До сих пор, знаете ли, попадаются типчики, изначально считающие себя, э-э-э, как бы это помягче сказать? Разумнее, что ли. Они уже стоят на ступень выше и разговаривают со слабой (как им кажется) половиной человечества немного свысока. Женщины для них — что дети: непременно следует воспитывать и обуздывать. Непревзойденные тупицы: их удел — грандиозно-ветвистые рога, тяжести которых они даже не почувствуют.

— Разве тебе не доставит удовольствия навестить лучшую подругу? — примирительно спрашивает Женя, с облегчением вздыхая, отметив, что Мадам поставила пустой стаканчик на стол.

— Конечно, — говорю я ему почти радостно.

Милый, милый муж. Он только и делает, что думает о том, как бы доставить своей жене удовольствие. Ну нет у него в жизни другого занятия…

Мы трясемся по ухабам Кондратьевского проспекта. Кларисса живет у птичьего рынка в малюсенькой двухкомнатной квартирке, которую делит с умопомрачительной старушенцией. Добрую часть ее жизни занимают распри с соседкой по поводу совместного ведения коммунального хозяйства. Я знаю, первые слова Клариссы и на этот раз будут непременно о ней. Бабулька же, надо сказать, потрясающая стерва. И как только она умудрилась дожить до семидесяти лет с таким характером, когда каждое произнесенное ею слово вызывает у всех желание стукнуть ее как следует по голове. У всех, только не у Мадам. Ее старушенция обожает как родную дочь и часто, когда Клариссы не оказывается дома (а так случается почти всегда, если она зовет кого-нибудь в гости), бабулька зазывает Мадам к себе и, словно фильм ужасов, пересказывает интимные подробности бытовой жизни Клариссы. Мадам больше любит слушать старуху. Потому что бабулька вещает весело, совсем как радио, тогда как Кларисса начисто лишена чувства юмора.

Я посылаю мужу воздушный поцелуй, а он все не уезжает, надеясь убедиться, что я действительно войду в зловонный подъезд Клариссы, а не сверну в проходной дворик под арку и не удеру к другим своим лучшим подружкам поднимать настроение, которое он мне так беспощадно испортил. В подъезде, зажимая нос итальянским батистовым платочком, чтобы не задохнуться от зловония, я вынимаю из сумочки телефон и, косясь в окошко на лестничной клетке (ведь стоит до сих пор, пялится из машины!), набираю номер Алки и задушенно шепчу:

— Забери меня.

— Откуда?

Алка как всегда лаконична и понимает с полуслова. Говорит тоже задушенно, значит, недавно проснулась: работа у нее нервная и по большей части — ночная.

— От Клариссы.

— Через пару минут, держись, — обещает Алка, и я уже слышу шелест шелкового халата и чавканье меховых тапочек.