Мадам Мидас - [29]

Несмотря на эгоистичность такой теории, обрекавшей множество душ на вечные муки, Марчёрст был добросердечным человеком. Его религия была скорее его иллюзией, чем чем-либо другим. Но когда требовалось дать совет, мистер Марчёрст демонстрировал недюжинный ум, и Мадам Мидас глубоко уважала его за это.

Хотя пастырь часто пытался обратить миссис Вилльерс в свою веру, она отказывалась попадаться на удочку излагаемых им поверхностных софизмов. Мадам говорила, что имеет собственный взгляд на религию, но отказывалась беседовать на эту тему, хотя мистер Марчёрст часто и настойчиво пытался вызвать ее на разговор. Фанатик сожалел о таком упрямстве, поскольку, согласно его кредо, Мадам была потерянной душой. Но хозяйка заблудшей души слишком нравилась ему как личность, чтобы ссориться с ней из-за этого, и Марчёрст утешался мыслью, что рано или поздно миссис Вилльерс будет искать прибежища среди его овец.

С месье Ванделупом ему повезло больше. У того вообще не было религии, и, чтобы как можно чаще видеться с Китти, Гастон позволил Марчёрсту думать, будто тот его обратил. Гастон регулярно посещал воскресные службы, часто являлся к мистеру Марчёрсту и на неделе – якобы для того, чтобы побеседовать о доктринах «Избранных», а на самом деле, чтобы повидаться с дочкой старика.

Этим ясным днем, когда все купалось в лучах солнечного света, мистер Марчёрст не наслаждался красотой природы. Он заперся в своем угрюмом маленьком кабинете с плотно задернутыми, не пропускающими ни лучика занавесками, и вооружился чашкой крепкого чая и Библией, открытой на «Плаче Иеремии».

Все стены кабинета были уставлены книгами, но у них не было того дружелюбного вида, какой обычно бывает у книг. Нет, переплетенные в тускло-коричневую кожу, они выглядели такими же мрачными и неприветливыми, как и их содержимое, по большей части состоявшее из проповедей и жизнерадостных описаний бездонной адской ямы. Окружать себя приятными вещами шло вразрез с принципами Марчёрста, и весь его дом был обставлен в такой же гнетущей манере.

В своей идее об умерщвлении плоти, в том числе – зрения, мистер пророк заходил так далеко, что пытался склонить Китти носить платья унылых цветов и дамские шляпки, похожие на печные трубы. Но эта попытка потерпела печальный крах: девушка наотрез отказалась превращать себя в пугало и всегда носила платья самых веселых и легкомысленных фасонов.

Марчёрст оплакивал подобное проявление суетности, но, поскольку так и не смог преодолеть упрямство Китти, позволил ей поступать по-своему и утешался тем, что называл ее «шипом в боку».

Мистер Марчёрст был высоким, худым человеком, бледным из-за долгого пребывания в темноте, с такими подвижными суставами, что, когда он кланялся, то не столько наклонялся, сколько обрушивался с высоты. Вообще части тела мистера Марчёрста казались настолько халтурно скрепленными, что наблюдавшие за ним сильно нервничали – как бы преподобный не рассыпался, разбросав свои руки, ноги и голову по всей комнате.

У Марчёрста было печальное, бледное, напряженное лицо с мечтательными глазами, взгляд которых как будто всегда был устремлен в духовный мир. Преподобный носил длинные волосы, поскольку всегда утверждал, что волосы так же красят мужчину, как и женщину, и цитировал Самсона[27] и Авессалома[28] в поддержку своего мнения. У него также были длинные тонкие руки, и, когда он по воскресеньям жестикулировал на кафедре, они взлетали, как пара цепов, придавая ему отдаленное сходство с ветряной мельницей.

«Плач Иеремии» – не самое жизнерадостное чтение, и мистер Марчёрст, пропитанный печалью еврейского пророка, пил в темной комнате крепкий чай, быстро погружаясь в то гнетущее состояние, какое невоспитанный человек назвал бы приступом хандры. Он сидел в кресле с прямой спинкой, делая пометки в тех местах «Плача Иеремии», которые в воскресенье непременно ввергнут «Избранных» в угнетенное состояние и научат относиться к жизни в должной (совершенно разнесчастной) манере.

Преподобного отвлекла от унылых размышлений распахнувшаяся дверь кабинета. Китти в белом платье, радостная и веселая, ворвалась в комнату, как солнечный луч.

– Мне бы хотелось, Кэтрин, – суровым тоном сказал отец, – чтобы ты не входила с таким шумом и не прерывала моих раздумий.

– Придется тебе ненадолго отложить свои раздумья, – неуважительно ответила Китти, подойдя к окну и раздвинув занавески. – Потому что приехали Мадам Мидас и мистер Ванделуп, чтобы повидаться с тобой.

Золотистый свет затопил сумеречную комнату, и Марчёрст, ослепленный внезапным сиянием, на мгновение прикрыл глаза рукой.

– Они кое-что привезли и хотят показать тебе, папа, – сказала Китти, возвращаясь к двери. – Большой самородок… Вот такого размера! Размером с твою голову.

Отец машинально приложил руку к голове, чтобы оценить размер, и уже собирался ответить, когда Мадам Мидас, спокойная, хладнокровная и красивая, вошла в комнату, а за нею – Ванделуп, несший деревянный ящик с самородком. Тот был не из легких, и француз с радостью избавился от своей ноши, положив ее на стол.

– Надеюсь, я вас не побеспокоила, мистер Марчёрст, – сказала Мадам Мидас, усевшись и взглянув на разбросанные бумаги, чашку чая и открытую Библию. – Но я не могла сдержать свою суетную тщеславность и привезла новый самородок, чтобы показать его вам.