Мадам - [106]

«Несомненно, — в панике думал я, когда, перескакивая через несколько ступенек, взбегал вверх по лестнице, — это была проверка! Тест. На порядочность. Выдержу ли я его? Стоит мне доверять? Наверняка она так сложила все в своей сумочке, что сразу бы заметила малейшую перемену. Какое счастье, что меня будто кто-то предостерег от этого губительного шага!.. Кто-то или что-то… Возможно, история Ежика или ее испытующий взгляд, когда я брал ключ…»

Чтобы не привлекать внимание своим возвращением, я постарался проскользнуть в класс как можно тише и незаметней.

Она стояла между партами, спиной ко мне и наклонившись над книгой, которую держала в руках. Я, не сказав ни слова, подошел к ней и протянул рукопись.

— О, большое спасибо, — машинально пробормотала она и взяла брошюру, не отрываясь от книги.

Я секунду, а может, больше помедлил и, вытянув перед собой открытую правую ладонь, на которой — как на подносе — лежал ключ, сказал вполголоса:

— Et voila la clé[162]. — И поднял взгляд на высоту ее глаз, чтобы она, повернувшись ко мне, встретилась со мной своим взглядом.

Да, так оно и было.

— Ah, oui, — опять пробормотала она, но на этот раз слегка смутившись, о чем, как мне показалось, свидетельствовало то, что она невольно, когда брала ключ, слегка дотронулась до моей ладони.

Глава пятая МОЙ МИР ЗДЕСЬ!

Открытие выставки в «Захенте» состоялось в воскресенье в двенадцать часов. Я явился туда намного раньше — за двадцать минут. Несмотря на это, перед входом и, особенно, в вестибюле толпилось много людей, стоял шум и гам, царила атмосфера суматошного ожидания. Преобладала французская речь, по крайней мере, она выделялась в общем гомоне — своей колоратурой и особой звучной мелодичностью, можно было различить еще несколько языков — итальянский, испанский, английский — слабее всего наш родной, польский.

На широкой лестничной площадке между этажами стояли два микрофона на фоне огромной фотографии Пикассо с его собственноручной подписью в многократном увеличении, была установлена внизу на небольшом подиуме, перед которой сапфировая ваза с букетом бело-красных гвоздик. Немного выше, с двух сторон, над мраморными перилами виднелись телевизионные камеры и осветительные приборы.

За стойкой гардероба стояли портье в униформе и высокая женщина с визиткой в петлице костюма «Service — CBWA», которая по-французски обращалась к гостям, сдающим верхнюю одежду, с просьбой показать приглашения, а молчаливое выполнение своей просьбы сопровождала чрезмерно угодливым «спасибо» или «merci beaucoup».

В ожидании своей очереди я занервничал. Как она отреагирует на мою carte d'entrée? Молча пропустит меня? Поблагодарит — как других? Или удивится и, возможно, остановит? Да, конечно, на пропуске имелась печать посольства и размашистая подпись директора Service Culturel, но официально бумага на мое имя не оформлялась. Что делать, если она начнет спрашивать, кто я такой и откуда у меня этот пропуск? Сказать правду, как оно есть? Или попытаться выдать себя за кого-нибудь другого? За француза, например? Рискованно. За человека, связанного с дипломатическими кругами? Тоже не лучший вариант.

Наконец я нашел выход. Достал из бумажника одну из своих неизменных, необходимых булавок и, приколов ее к пропуску, повесил его на самом видном месте на отвороте пиджака. Подходя к стойке гардероба, я делал вид, что очень спешу, занят делами и мне не до формальностей, а когда раздался вежливый голос портье — «ваше приглашение, пожалуйста», — всем своим видом выразил крайнее удивление, будто не совсем понимал, о чем идет речь, после чего легким жестом указал на пропуск.

— Oh, excusez moi! — включилась в разговор женщина из Service CBWA и, как бы извиняясь за допущенную ошибку, вручила мне каталог.

— Merci, merci, madame, — ответил я с лучшим, на какое был способен, грассирующим «эр» и с соответствующей дикцией и, мысленно посмеиваясь, передал плащ гардеробщику.

Преодолев этот барьер, я приступил к методичному освидетельствованию уже собравшихся гостей, чтобы проверить, нет ли среди них Мадам. Я ее не нашел. В сложившейся ситуации я занял самую удобную позицию для наблюдения за входом — на ступеньках с правой стороны за треножником с наклеенной на нем афишей — и оттуда, невидимый для других, я мог контролировать всех, кто входил в галерею.

В своем укрытии я начал раздумывать, как бы мне поудачнее обставить нашу встречу, когда она, наконец, появится, и какой выбрать момент для начала действий. Взвесив все за и против, я пришел к выводу, что оптимальным решением будет сразу ей на глаза не попадаться, на вернисаже с ней тоже не встречаться, а начать действовать, только когда она закончит осмотр и соберется уходить. В тот момент, во-первых, картины уже не будут для нее единственным или, хотя бы, основным объектом внимания: насмотревшись на них, она опять начнет воспринимать окружающий мир, на который во время осмотра она не обращала внимания и который, возможно, даже раздражал ее, так как мешал созерцанию произведений искусства; во-вторых, только тогда представится наилучший повод для того, чтобы начать разговор: нет ничего более естественного, чем задать вопрос о впечатлениях от выставки! А ведь даже самого сдержанного ответа на такой вопрос достаточно, чтобы укрепиться на завоеванных позициях и начать беседу. И, наконец, в-третьих, встреча именно на таком этапе мероприятия предоставляет реальный шанс покинуть галерею в ее обществе. Вместе!