Мачеха - [11]

Светлана низко опускала голову и шептала себе под мышку:

– Ничего…

– А как это понимать – ничего? – Павел через силу улыбался, чтобы подавить закипающее раздражение. – Хорошо или так себе? Серединка на половинку?

– Хорошо… – ещё тише выдавливала Светлана.

На этом беседу, собственно говоря, можно было бы считать исчерпанной, но Павел не сдавался:

– Слушай, Света, почему ты себя так ведёшь? Ты же большая, должна бы, кажется, понимать, что если тебя спрашивают…

Он говорил, и ему самому было тошно и тоскливо слушать свой нудный, отечески-назидательный голос.

А Светка молчала и всё круче загибалась куда-то влево. В конце концов перед глазами Павла оказывалось её правое высоко вздёрнутое плечо, ухо и часть щеки.

Иногда он с трудом сдерживал желание взять её за это упрямое плечо, повернуть к себе лицом и сказать жёстко:

– А ну, довольно кривляться, стань прямо, подними голову!

Но всегда в эту минуту рядом оказывалась Шурка с каким-нибудь неотложным делом или кто-то там срочно вызывал его на улицу… Или ещё что-нибудь.

Особенно раздражала его Светлана за столом.

Сидела, упёршись подбородком в грудь, приткнув к губам ломоть хлеба, не то сосала тихонько край куска, не то по крошечкам незаметно откусывала от него.

Зачерпнув ложку щей, медленно тянула её к губам и, беззвучно схлебнув, так же беззвучно опускала ложку на стол.

– Светлана, почему ты суп не доедаешь? – спрашивает Павел, с трудом сдерживая раздражение. – Если не хочешь, так и скажи…

Светка ещё ниже опускает голову, но тут вклинивается Шура:

– Ну, не хочешь – и не надо. – Она ловко вытаскивает из-под носа Светки недоеденный суп и, раскладывая по тарелкам второе, с ходу начинает рассказывать очень смешную историю, как вчера у Варенцовых поросёнок в старую погребушку завалился.

Первым из-за стола, отдуваясь, начинает выбираться Юрка.

– А спасибо где, сынок? – перебив Шуркин рассказ, останавливает его Павел.

– Да-а-а… – обиженно гудит Юрка. – А почему Светка никогда спасибо не говорит?

– А ты за Свету не беспокойся, ты за себя беспокойся, – ласково советует Шура. – Света привыкнет и будет говорить всё, что нужно. Ладно, сынок, на здоровье, беги играй!

И она со смехом продолжает рассказывать, как толстая Варенцова сноха полезла за поросёнком в погребушку, а потом и самоё оттуда на верёвках мужики вытаскивали. Не вникая в смешной рассказ, Павел время от времени окидывал Шурку хмурым недоверчивым взглядом.

Откуда у неё это спокойствие, это терпение? Неужели её и вправду нисколько не трогает идиотское Светкино кособочие, глухая её, упрямая немота? Всё ей нипочём. Крутится, похохатывает. Правильно, видно, мать-то определила: лёгонький умок.

Наступил день, когда, закончив работу, Павел задержался в мастерской просто так, без всякой надобности. Домой идти не хотелось. Перестало его тянуть домой. Уже несколько дней ни Шура, ни Светка не садились за стол, когда он приходил домой обедать.

– А мы уже покушали, – спокойно сообщала Шура, подавая ему тарелку аппетитных щей. – Света раньше приходит из школы, да и Юрка пробегается, есть просит.

Павел понял, что она Светку кормит отдельно от него, потому что при нём дочь не может есть, выходит из-за стола голодная.

И не стала больше Шура гнать его в воскресенье на дневной сеанс с ребятишками в кино. Не ворчала, что никак он не соберётся сделать ребятам катушку-ледянку в огороде.

Ссора получилась очень нехорошая. Слов было сказано немного, но все они были обидные и несправедливые.

– Не пойму я тебя, – раздеваясь поздним вечером в спальне, угрюмо сказал Павел, – чему ты радуешься? Чего ты перед ней зубы скалишь? «Привыкает… привыкает…» Где же она привыкает? Чего ты хвалилась? Она тебя признавать не желает, а ты, знай, похохатываешь. Вот уж истинно: ни бревном, ни пестом не прошибёшь.

Шура резко обернулась, губы у неё дрогнули, но плакать она не собиралась.

– Я, конечно, извиняюсь, Павел Егорович…– ядовито усмехаясь, сказала она, бросив за спину тяжёлую косу. – Не пойму я глупым своим умишком: на кого это вы рычать вздумали? – Она прищурилась язвительно, но вдруг, вся залившись гневным румянцем, шагнула к нему почти вплотную: – Может быть, это я её в девках нагуляла, а теперь вот привела да тебе на шею посадила?! Получай подарочек, дорогой муженёк, расплачивайся за мои старые грехи. Воспитывай моего найдёныша, а я посмотрю, что у тебя получится, какой ты есть воспитатель, годишься ли в отцы моей доченьке? А сам ты кто? Дядя чужой или отец? Ты хоть раз спросил: каково мне с ней? Посоветовал мне, помог чем-нибудь? Ты, месяца не прошло, на стенку от неё полез; а я скоро полгода мучаюсь. Меня, видишь ли, она не признаёт, а тебя признаёт она за отца? И много ли сделал ты, чтоб она в тебе отца признала? Чем ты к ней заботу свою проявил? В кино с детьми сходить и то не допросишься. Сколько раз просила – сделай ребятам катушку! И неправда, что она нисколько не привыкает. Это при тебе она не только есть, а даже шевелиться не может. Ничего ты не понимаешь! Ты уж хоть не лезь, не мешай мне, не ломай того, что сделано. Разве я виновата, что она такая?!

– И я не виноват. Внушила ей мать чёрт-те что. Неужели ты не понимаешь? Она же ненавидит нас, – угрюмо буркнул Павел, отвернувшись к стене.