Лжедмитрий - [27]

Иногда отцу Варлааму хотелось послушать, о чём у них разговор. Вроде бы в задумчивости старался он приблизиться как-то так, чтобы подольше оставаться незамеченным. Однако его замечали на расстоянии. Его непременно окликали и старались привлечь уже к новому своему разговору.

А говорили уже о римлянах да греках. Причём не о христианах, но о тех, которые свою жизнь провели в поганстве.

Их было интересно слушать. Отец Варлаам заслушивался и много чего узнал (правда, потом приходилось замаливать грехи). Но однажды, только однажды, он уловил в их речи, пока его ещё не заметили, имя царя Бориса Фёдоровича. Имя было произнесено бывшим казацким сотником, и произнесено с явным оттенком неуважения. Они говорили, значит, о московских делах!

Однажды дошло до того, что отец Варлаам застал друзей за чтением книги, в которой, он заподозрил, стояли нерусские литеры. Отец Варлаам ухитрился в том удостовериться. Правда, увидел не то, что было выбито на страницах книги, но лишь то, что было выдавлено на её сафьяновой обложке. Литеры оказались латинскими. Они сложились в незнакомые слова — уж точно латинские, потому что польские слова он как-нибудь уразумел бы. Конечно, книгу читал не отец Григорий — при всём своём велеречии и при всех своих способностях он не знал латыни, это не вызывало ни малейших сомнений в голове у отца Варлаама. Но читал её бакаляр Андрей. Он знает латынь.

Подойдя поближе, даже участвуя в разговоре друзей, отец Варлаам внимательно вглядывался в книгу. Его утешило то, что книга издана не в европейских печатных дворах, но здесь, в Остроге.

Отец Варлаам не отважился выразить упрёк отцу Григорию, однако явственно почувствовал, что расстояние между ними как бы увеличивается, что он не испытывает уже того бездумного подчинения отцу Григорию, какое испытывал при переходе через литовский рубеж, когда блуждали в северских лесах, спасались от волчьих зубов. И что всё то, что прежде разжигало любопытство, что казалось в отце Григории таинственным, но вовсе не ущербным, не опасным, — что всё подобное выступает теперь совершенно в ином виде.

Отец Варлаам терялся в догадках. А посоветоваться здесь ему было не с кем. Мисаила он почитал человеком тёмным. Харько — не подходил по складу своего ума. А что касается послушника Пафнутия — этот крестьянский сын безумно радовался тому, что сыт, не наг, что его не заставляют тяжело и постоянно работать.

Отцу Варлааму оставалось чего-то ждать, на что-то надеяться.

Как-то ранним утром, творя молитвы в своей келье при академии, где московские странники обитали уже которую неделю, отец Варлаам услышал пение колоколов. Оно наполнило Острог благой вестью.

Отец Варлаам поспешно вышел в садик.

— Едет! — донеслось откуда-то.

Отец Варлаам увидел вместительную карету, украшенную золотыми блестками и влекомую шестёркой коней. Карету сопровождали казаки в малиновых жупанах. Над шапками у казаков сверкали оголённые сабельные клинки. Карета направлялась к Мурованной веже, в которой, отец Варлаам знал, устроены княжеские апартаменты.

Навстречу карете устремился народ.

— Едет!

— Едет!

Отец Варлаам заторопился вслед за каретой. Он сразу понял, что встречать так могут только князя Константина. Позолоченная дверца кареты раскрылась напротив крыльца, из неё неторопливо, надёжно поддерживаемый с двух сторон под руки, выбрался невысокий седобородый старик в чёрной бараньей шапке и в широком тёмном одеянии. Старик мгновение помедлил на самом возвышенном месте крыльца и помахал народу правой рукою.

Народ ликовал:

— Слава!

— Слава!

Старик неторопливо скрылся в огромных дверях, ведущих в башню-дворец.

А ещё через день московские странники уже сами входили в апартаменты князя Константина. Отец Варлаам, будучи взволнованным предстоящей аудиенцией (так в Остроге называли возможность увидеть князя Константина лицом к лицу), просил отца Григория принять на себя труды предстоящего говорения перед вельможей.

Отец Григорий с готовностью согласился, хотя было легко заметить, что сегодня у него отсутствует обычная его уверенность, что он сам чересчур волнуется, что ли, как если бы ему предстояло говорить с господином, перед которым он провинился. Отцу Варлааму всё это показалось немного странным, и он с завистью посматривал на Мисаила, которого предстоящее нисколько не задевало. Мисаил блаженно улыбался, надеясь на благосклонное отношение князя Константина, на его милости, — так водилось издавна. А богатства князя Константина знаемы не только здесь, в Речи Посполитой.

Тревоги отца Варлаама оказались вроде бы напрасными. Потому что стоило им пройти сквозь обильную стражу из казаков и даже из чужеземных вояк в медных доспехах (точно таких они видели при киевском княжеском дворце), стоило вступить по красному ковру за высокую дверь, которую охраняли эти чужеземные вояки, — как они втроём оказались уже под опекой пахолков в белых струящихся одеждах. Отцу Варлааму почудилось, что из мира войскового они мгновенно перенеслись в мир монастырский.

Князь Константин сидел в кресле с высокой спинкой цвета небесной лазури. Крупная лысая голова вначале показалась вошедшим искусно написанной красками на лазурном фоне, тем более что князь продолжительное время всматривался в лица вошедших. О том, что перед ними живой человек, а не парсуна, свидетельствовало шевеление волос в седой бороде.