Лжедмитрий - [24]

В замок их пропустили тоже безо всяких вопросов (сказывался вид чернечьей одежды), однако отцу Варлааму показалось, будто за ними увязался какой-то юный казачок. Они подивились красоте пышной церкви, послушали бой часов на высокой башне и хотели уже было отправиться к княжескому дворцу, чтобы узнать, как попасть на глаза князю Константину (на том настаивал отец Григорий, хотя отец Варлаам его крепко отговаривал), да их внимание привлекло красивое строение с красной черепичной крышей. Молодой человек в длинной серой одежде, которого они повстречали под деревьями, отвечал, что тут находится академия.

— Так вот какая академия в Остроге! — восторженно сказал отец Варлаам. — Я о ней много наслушался! А где здесь можно увидеть князя Константина?

— Да! — кивнул головою в знак согласия молодой человек. — А князя сейчас нет в городе. Уехал в Дерманский монастырь. А вы... из Московии?

— Оттуда, — подтвердил отец Григорий. — Из самой Москвы.

— Что? — просияло лицо молодого человека. — Как? Вы и в Кремле бывали? Вот так входили, скажем, во Фроловские ворота?.. И Вознесенский монастырь видели, и Чудов... И соборы кремлёвские... И на Замоскворечье с высоты смотрели?..

— Да ты сам в Москве бывал, что ли? — удивился отец Варлаам.

— Нет, — с сожалением отвечал молодой человек. — Но всё знаю... И как хотелось бы там побывать... В Китай-городе... Над оврагом с красными глиняными берегами... Всё стоит перед глазами... Господи!

Молодой человек закрыл лицо тонкими пальцами, удалился, ничего перед собою не видя.

Харько, слушая его слова, молчал. А когда он отошёл, то Харько ударил себя рукою по лбу, на котором уже не оставалось никаких признаков недавно приключившейся с ним беды в прикиевской корчме:

— Да это же... Это же... Андрей Валигура... Сотник... Как же он оказался в свитке бакаляра? Удивительно...

Отец Григорий бросился вослед за молодым бакаляром. Харько с Мисаилом, да и отец Варлаам, видели, как он его догнал, взял за руку, как они о чём-то заговорили, улыбаясь, размахивая руками, будто старые друзья.

7

Свиток казался бесконечно длинным.

Но слова читались удивительно легко. Их перебелила заново рука искусного писца.

Рядом лежал другой свиток. Этот был потрёпан. Местами — измят, захватан руками. В нём угадывались запахи далёких земель, через которые его несли, или везли, или бог ведает как уж доставили.

В обоих свитках совпадали все буквы.

— Прочь! — сказал боярин Димитрий Иванович Годунов.

Оставалось при чтении наткнуться взглядом на такое место, где сказано нечто совершенно чрезвычайное. С чем следует тотчас торопиться пред царские очи. Чтобы царь утешился. Чтобы пропали его сомнения. Чтобы перестал он терзать себя, раздумывая, кому отдать предпочтение среди гадателей и предсказателей, которых доставляют ему во дворец со всей Москвы. И даже из отдалённых городов и весей.

Боярин начал читать вслух.

А на бумаге стояло:

«Государь мой Димитрий Иванович! Бьёт тебе нижайше челом твой недостойный раб Парамошка, которому ты прозорливо изволил дать наитруднейшее в мире задание, от какового легко лишиться живота своего. Но и здесь, в чужой стороне, я денно и нощно молю Бога за здоровье нашего государя-батюшки Бориса Фёдоровича, да продлится его царствование бесконечно! А ещё молюсь о твоём здравии и о царских милостях для тебя.

Сам я пребываю в добром здравии. И пришло наконец время, государь мой Димитрий Иванович, чтобы я, по твоему велению, доложил тебе обо всех похождениях моих в чужих землях. Два года минуло с того далёкого дня, как твои люди по твоему разумному велению вывезли меня за рубеж нашего государства и незаметно оставили на площади перед церковью, где было много православного народа. Раскинул я тогда умишком и вдруг, без опеки моего государя, ощутил себя разнесчастным сиротою. Тамошние люди сразу обратили внимание на меня и начали расспрашивать, да так сердечно, кто я да откуда, почему плачу, как здесь оказался, что я даже убоялся, как бы не раскиснуть мне и не рассказать в ответ им чистую правду, зачем я там и куда направляюсь. Рассказал же им так, как было условлено: будто бы меня обидели в Москве, будто бы неправедно лишили отцовского наследства, оклеветали, батогами били, ставили на правёж. Наговорил, как удалось бежать. А когда показал им следы побоев, так ещё жальче мне самого себя стало. Жалели и они меня крепко. Жёнки их слёзно выли. Переночевал я там у добрых православных людей, но нисколько не сомкнул за ночь глаз, а только собирался снова с духом. Потому что одно дело — укрепиться духом в Москве, а иное — когда ты уже за рубежом. И молился перед иконами в горнице, где ночевал. И услышал Бог мои молитвы. Наутро я распрощался с хозяевами и, как в омут, опустился в новую для меня жизнь. Перестал в одночасье быть Парамошкой. За несколько дней добрался до Киева. Помолился перед его святыми церквами и уже без опасения быть уличённым во лжи — Бог простит эту великую ложь! — сказался беглецом из Москвы. Это никого там не удивило. Много бродит по Литве, а лучше сказать — по черкасским землям, русских людей, гонимых голодом, который насылает на нас за грехи Бог. Беглецов везде привечают хорошо, не в пример нам. Особенно ценят беглецов, если они из дворянских родов. Меня, в моих лапоточках и в заплатанном зипунишке, доставили к знатному киевскому пану, в очень богатый дом в Старом городе, что над Крещатой долиной. Там меня первым делом одели-обули — как болярского сына. Когда меня подвели к большому зеркалу, обставленному горящими свечами, то я сам себя не признал. Поскольку я и зеркал таких прежде отродясь не видывал, и свечей столько нигде не насчитывал прежде, то мне это зрелище почудилось вначале таким, что я заподозрил, будто вижу перед собою незнакомого важного человека, который прёт на меня, слегка покачиваясь на ногах. Я ему по глупости своей поклонился, но стукнулся лбом о преграду из стекла, то есть о зеркало. И тогда всё понял. Слуги, которые меня опекали, наверняка получили точный и очень строгий приказ. Никто не покривил в смехе своих уст, глядя на мою неловкость, кроме разве что меня самого. И никто ничего не сказал укорного для меня. Будто я, дурень, по-мудрому поступаю. На мне был уже длинный кафтан из яркого заморского сукна, отороченный светлым собольим мехом, и такая же шапка, лёгкая, словно весенняя птичка. Только лицом я был худ и потому, думаю, невзрачным показался. По этой причине, знать, зачали поить меня и кормить сытно, и когда через неделю я отъел себе хорошее лицо с тугими щеками, то меня в один день представили самому пану. Пан сидел в большой горнице и в большом кресле с подлокотниками, был с золотою тяжеленной цепью на груди, на которой висел золотой же крест. Был пан стар, лыс, худ. Мне подумалось, что это и есть воевода, не меньше. Он долго и обстоятельно расспрашивал меня о Москве, о наших неурожаях, о голоде, о наших людях, о том, что говорят в Москве про царя Бориса Фёдоровича, о слухах относительно покойного царевича Димитрия. Затем говорилось о моей прошлой жизни и о моих прошлых занятиях. Я отвечал на все вопросы не менее обстоятельно, однако только так, как было между нами условлено, как был обучен, то есть как велено было тобою. И тогда мне было сказано, что меня согласился взять на службу знатный польский пан, который гостит как раз в Киеве и которому меня непременно представят.