Лжедмитрий - [190]

Улучив момент, она сказала отцу об обещании жениха венчать её на царство.

Отец побледнел и стал молиться куда-то в угол, где висели православные образа.

— Господи! — шептали его губы под вздрагивающими усами. — Не оставляй нас своею ласкою! Господи! Ведёшь ты нас по пути к счастью, так доведи до цели!

И вторую ночь панна Марина не могла уснуть.

Что говорить, ей очень понравились весёлые покои в новом дворце, сооружённом для неё и соединённом с похожим дворцом жениха крытым прекрасным переходом. Дворец Димитрия она видела в огромное окно, где было больше прозрачных стёкол, нежели цветных, как то принято у неё на родине, в Самборе. Её дворец даже внешне совершенно не походил на прочие московские сооружения. И конечно, его нельзя было сравнить ни с чем подобным, находясь внутри него. Во всяком случае, нельзя было сравнить с покоями Вознесенского монастыря. Ясно, это было временное жилище. Пока в Кремле не появится новый царский дворец — каменный, огромный и пышный. Так объяснил ей сам царь. Глаза его при этом разговоре мечтательно округлялись и светились голубым огнём. Он был весь переполнен любовью.

Глядя на него, она понимала, что неясное чувство, которое она носила в себе уже давно, уже почти два года, которое она оправдывала первоначально искренней верой в Бога, подчинением судьбе, теперь можно смело назвать любовью. Она полюбила. Она полюбила своего жениха за его неожиданную и крепкую, всё возрастающую любовь к ней. Она порою сама удивлялась, что теперь уже никак не может слить в одно целое образ молодого царевича, которого впервые увидела в Вишневце, с образом московского царя, существа вообще сказочного, непонятного, но зримо явившегося к ней в монастырь в сверкающих пышных одеждах, в сопровождении многих бояр в высоких красивых шапках. Если тогда, в Вишневце, ей было приятней слышать его речи с закрытыми глазами, то сейчас она наслаждалась не только его голосом, но и всем его обликом, его сверкающими голубыми глазами, его быстрой порывистой фигурой, его упрямыми светло-жёлтыми волосами, которые не гнулись даже под тяжестью короны.

Конечно, её почти заставили улечься в постель накануне такого торжественного дня; ей объяснили, какие ответственные дела ждут её завтра.

Она лежала с закрытыми глазами, иногда до её слуха доносились отчётливые окрики стражи; и хотя спальня её была окружена плотными занавесками, хотя кровать её находилась в полной темноте, если не считать едва пробивавшихся сквозь щели огней светильников, однако она безошибочно ощутила, что над Москвою уже занимается новый день.

— Доброе утро, ваше величество! — сказала ей пани Тарлова как никогда торжественным голосом, выставляя своё тоже утомлённое напряжением и бессонницей лицо.

Её долго и тщательно, как будто впервые в жизни, мыли, поливая водою из разноцветных огромных кувшинов, да ещё приговаривая при том не совсем понятные для неё слова-заклинания: от дурного глаза, от злого человека, от злой судьбы.

Затем её бесстыже осматривали какие-то женщины с почерневшими от старости лицами и с твёрдыми, будто железными, пальцами. После того её тело растирали благовониями, от которых у неё кружилась голова, а тело наполнялось сладкой истомой. Затем одевали.

Она уже перестала отдавать себе отчёт о том, что с нею творится, а когда наконец оказалась перед зеркалами, привезёнными из Кракова, то оттуда на неё глянула совсем незнакомая ей красавица, и она, поняв, что оценивает саму себя, удивилась, до чего же она сейчас, здесь, в московском дворце, не похожа на ту юную невесту, которую видела зимою в зеркалах в Кракове, перед обручением в доме Фирлея, где царевича представлял его посол Афанасий Власьев. Перед нею сейчас стояла красавица в алом бархатном сарафане, из-под которого выглядывали широкие рукава белоснежной рубахи. Впрочем, всё это было так густо покрыто драгоценными украшениями, что и цвет сарафана не сразу можно было различить. Она показалась сама себе очень высокой, потому что на ногах имела сафьяновые сапожки на очень высоких, как котурны, каблуках, а на голове у неё сверкал алмазный венец.

Она себя узнавала с трудом, но сама себе понравилась. Именно так должна выглядеть царская невеста!

В таком виде её проводили в трапезную, где при входе её благословил какой-то очень важный московский поп, и усадили за стол, на котором высился румяный хлеб-каравай. Она уже знала, что свадьба будет совершаться по русским обычаям, а потому очень обрадовалась, увидев в трапезной отца и двух панов Тарлов. Отец выглядел удручённым. Он успел шепнуть ей, что с ним произошло нечто таинственное и подозрительное. Когда он ехал сюда на подаренных царём праздничных санях, то запряжённый в эти сани белый царский конь споткнулся на ровном месте и упал при всём народе.

— Плохая примета, доченька, — повторил старик несколько раз, стараясь всё же внешне ничем не выдавать своей тревоги, наоборот — старался всячески показать, как он счастлив, весел и бесшабашен.

Панна Марина не придавала приметам особого значения, а тем более сегодня. Цепким взором она выделила среди прочих гостей в трапезной ещё князя Дмитрия Ивановича Шуйского и двух пожилых бояр Нагих — они приходились жениху дядьями. Все они, будучи дружками жениха, вместе с паном Тарлом сверкающими ножами принялись резать свадебный каравай, действительно весело и беззаботно при том смеясь.