Лютый беспредел - [37]

— Доверяй, но проверяй. Короче, поступим так. Ты на подхвате, я каменщик. Деньги поровну. Годится?

— Договорились.

— Тогда давай леса ставить. С козлов уже не достаю.

И в самом деле, стену предстояло соорудить высотой больше трех метров. Закончена она была примерно на две трети, возвышаясь на самом низком отрезке примерно до уровня глаз. Судя по конструкции, Михайлыч собирался выгнать правый край до самого верха, а потом постепенно подтягивать остальное, выверяя вертикаль по готовой кладке. Геннадий Ильич обычно предпочитал укладывать кирпич равномерно, но в данном случае его все устраивало. Установка лесов позволяла решить еще одну, промежуточную, но весьма важную задачу.

Нельзя было подставлять вредного, но по сути безобидного Михайлыча. Если застрелить Рахмана и скрыться, то мужика примут за сообщника, и тогда ему не поздоровится. Геннадию Ильичу такое было не по душе. В случае необходимости он, пожалуй, пожертвовал бы малознакомым человеком, однако в данном случае такой необходимости не было. Проблема решалась иначе.

Мужчины занялись сборкой железных стоек, ввинчивающихся друг в друга. Чтобы не отморозить и не защемить пальцы, оба работали в матерчатых перчатках с пупырышками. Трубы были тяжелые и грязные, ворочать их было не слишком удобно, но дело быстро шло на лад.

— Не соврал, Ильич, — одобрительно хмыкнул Михайлыч, когда они установили рядом со стеной каркас и сделали передышку перед тем, как настилать доски. — Могешь. А я, признаться, поначалу думал, что мне за двоих отдуваться придется.

— Каждый отдувается за себя, — сказал Геннадий Ильич.

— Что там сегодня на политическом горизонте творится? — озабоченно поинтересовался Михайлыч. — Я сегодня даже радио не включал, не то что телевизор. Отстал от жизни.

— Новости — это жизнь?

— А то! Не помню, кто точно, но кто-то умный сказал: или вы, значит, занимайтесь политикой, или она вами займется, и тогда берегись.

— Может, это кто-то не очень умный сказал? — предположил Геннадий Ильич. — Или, допустим, брякнул, не подумавши?

— Это почему? За новостями следить надо. Лично я так считаю. В мире вон сколько всего происходит.

— И каким боком оно тебя касается?

Михайлычу такая постановка вопроса не понравилась. Он резко оборвал разговор и сварливо потребовал поднести доски. Геннадий Ильич беспрекословно подчинился. Он давно заметил, что люди становятся очень ранимыми, когда затрагиваются их политические пристрастия, и корил себя за то, что вывел напарника из равновесия.

Тем более что очень скоро ему предстояло сделать это не в переносном, а в прямом смысле.

Вдвоем с Михайлычем они натаскали к лесам штук двести кирпичей, а потом Геннадий Ильич занялся раствором. Это была непростая работа. Со стороны кажется, что перемешивать лопатой мокрый цемент и песок — плевое дело, но в действительности руки очень быстро устают и спину начинает ломить с непривычки.

Геннадий Ильич порядком устал, когда на стоянку подъехал черный джип, сопровождаемый двумя дорогими автомобилями. Площадку перед рестораном заполнили кавказцы, зорко осматривающие окрестности. На строителей они даже не взглянули, как и их вожак, выбравшийся из джипа последним. Манерой одеваться в черное и наличием шляпы на голове он отдаленно напоминал Боярского, только молодого и небритого.

Это и был Рахман собственной персоной. Когда он со своей ордой скрылся в ресторане, Геннадий Ильич понял, что пора действовать. Он наполнил ведра серой цементной гущей, подал их Михайловичу, слез и, поднатужившись, опрокинул леса. Они валились медленно и торжественно, давая стоящему наверху человеку возможность и накричаться от души, и напугаться как следует. Когда сооружение накренилось примерно на сорок пять градусов, он перестал орать и, оттолкнувшись от настила, хотел отпрыгнуть подальше, чтобы не привалило. Не закрепленные доски подвели: разъехались под ногами. Вместо того чтобы совершить прыжок, Михайлыч рухнул на землю, а следом на него посыпалось все остальное: железо, дерево и, под конец, ведро, полное раствора.

Подняться он не сумел. Привстал, выругался и скорчился, держась за поврежденную ногу. Голова его и плечи были покрыты серой массой, он ничего вокруг не видел и звал на помощь.

Геннадий Ильич оказался рядом раньше осетин, выскочивших на шум.

— Потерпи, — бормотал он. — Эк тебя угораздило.

— Это ты виноват! — взвыл Михайлыч. — Ты леса толкнул!

— Никто тебе, дураку, не виноват. Нечего было по доскам обезьяной скакать. Где твоя голова была, когда ты на край выперся?

— Не был я на краю!

— А где же ты был, по-твоему?

Препирательства прервали два молодых осетина, горячие и нетерпеливые, как волчата, рвущиеся с цепи. По всей вероятности, они прибыли в эти края недавно, плохо понимали язык и еще хуже говорили на нем. У них не было желания выяснять, кто прав, кто виноват. Их прислали разобраться, и они разбирались, как могли. Негодующий Михайлыч получил кулаком в ухо. Геннадию Ильичу разбили нижнюю губу (и, к чести его будет сказано, он даже руку не поднял, чтобы защититься).

— Все в порядке, парни, — сказал он, осторожно слизывая кровь кончиком языка. — Ну упал человек, что же теперь сделаешь. Он, кажется, ногу сломал. Его в больницу надо.