Лютер - [27]

Но вот что удивительно: сам папа Лев X не почувствовал удара, может быть, потому, что его самого и не было вовсе там, куда пал удар, а была только ловко под него все тем же Врагом подставленная кукла с деревянным или картонным лицом Папы (от этой пустоты — и звонкость удара) — с пустой маской, такою крепкою, что никакого следа от пощечины не осталось на ней, разве только чуть-чуть покривилась набок перехваченная сусальным золотом тиара, но это было незаметно для распростертой ниц перед куклою бесчисленной толпы, а бывший за мертвою маскою живой человек, Лоренцо Великолепный, великолепнейший сын Джиованни Медичи, великий язычник и словесник из тех, которых Св. Иероним называет «не христианами, а Цицеронами», покупающий за драгоценности древнегреческие рукописи, Гомера, Софокла и Платона, строитель новой базилики Св. Петра, покровитель Рафаэля и Микель-Анджело, находился в слишком ином порядке бытия, чтобы сразу понять, что значила для того, кем он был ряжен, — для папы Льва X — пощечина Лютера.[232] «Тезисы и это писание пьяного немца — протрунить и образумить!» — ответил Папа тем, кто советовал ему принять скорейшие меры против взбунтовавшегося монаха-еретика.[233]

В Риме вообще начали понимать, что происходит у «германских скотов», не столько из доноса Святейшей инквизиции на новую «ересь», сколько из жалобы Майнцского архиепископа Альберта на то, что плохо идут денежные сборы за Отпущения по всей Германии; после Лютеровых Тезисов сразу узнали и еще яснее поняли это из отчетов банкирского дома Фуггеров, потому что сановникам Римской Церкви, дельцам «Банка Духа Святого», удар по карману был чувствительнее, чем удар по лицу. Римская Волчица ощетинилась и оскалила зубы, когда у нее хотели отнять полуобглоданную кость — Германию.

«Месяца не пройдет, как этот еретик (Лютер) будет сожжен!» — предсказывали опытные богословы из Братства Св. Доминика,[234] а проповедник того же Братства, Иоганн Тецель, бедный балаганный шут с «проткнутым барабаном» и пронзенным сердцем, разложил большой костер под стенами Франкфурта-на-Одере, произнес анафему «еретику» и бросил Лютеровы Тезисы в огонь. Что это значит, поняли все: сначала в огонь сочинение, а потом и сочинителя.[235]

«Я могу заблуждаться, но еретиком не буду никогда (Errare quidem potero, sed haereticus non ero)».[236] «Только смиренное послушание есть настоящая праведность (Justitia est solum humilis oboedientia)».[237] «Лучше быть послушным, чем вторить чудеса». Это мог сказать Лютер в те дни по чистой совести; это он и скажет через полгода после виттенбергских Тезисов сначала наместнику Братства своего, Иоганну Штаупицу, а потом и самому Папе. «Я готов подчиниться Римскому Первосвященнику, как самому Христу (Christum expecto judicem e Romano sede pronunciantem)».[238] «Падая к ногам твоим, Святейший Отец, я предаюсь тебе со всем, что я есмь, и со всем, что имею. Дай мне жизнь, или отними ее; оправдай, или осуди, как тебе будет угодно. Если я заслужил смерти, то не отрекаюсь умереть… Да хранит тебя Господь во веки веков. Аминь». Но в том же покорном письме есть и эти все решающие слова: «Я не могу отречься (Revocare non possum)».[239] He может отречься ни от одного из девяноста пяти Тезисов, ни даже от этого — о данном римскому Первосвященнику «власти ключей (potestas clavium)» св. Петра, отпирающих и запирающих двери Неба. «Тою же властью, как Папа, обладает… всякий епископ в епархии своей и всякий священник в приходе своем» (Тезис 25).[240] А в этом-то именно тезисе и был корень «ереси» — умаление безграничной власти Папы над миром и Церковью. Это хорошо понимали опытные богословы — политики Римской Курии, но призрачный папа Лев X, действительный гуманист, Джиованни Медичи, этого не мог понять, и даже мнение свое о «пьяном немце» изменяет к лучшему, может быть, внимательней вчитавшись в Тезисы Лютера: «Брат Мартин — человек остроумный. Кажется, за всем этим делом нет ничего, кроме монашеской зависти!» — отвечал он на все остережения тех, кто уже понял, что дело Отпущений — только первая малая искра, от которой может вспыхнуть великий пожар. Кажется, Папе все еще было неясно, кто раздувает пламя пожара — «остроумный человек», Лютер, или тупоумные враги его, «завистливые монахи», те, кто хотели сжечь его на костре.

Но следствие по делу Лютера уже началось в Римской палате церковного суда (Camera romana), и в феврале 1518 года, следовательно месяца через три по обнародовании Тезисов, Папа, вынужденный дать ход этому делу, пишет в Германию только что избранному главному наместнику — генералу Августинова братства: «Должно усмирить этого человека (Лютера)… Если ты будешь действовать поспешно, то, полагаю, будет легко потушить пламя пожара».[241] В этом Папа ошибся вместе с опытнейшими политиками Римской Церкви: пламя потушить будет очень трудно. «Главное, что повредило Папе, было мое ничтожество», — вспомнит Лютер уже в огне пожара. «Мне ли, низложившему стольких великих царей, бояться этого несчастного монаха?» — думал Папа беспечно; «…но если бы он знал, как я для него опасен, то легко задушил бы меня в самом начале».