Людвиг II: Калейдоскоп отраженного света - [92]

благодаря его поэтическим наклонностям и рыцарским свойствам характера; а главное — он никому и ничему не был помехой: не стеснял общественной жизни страны, мало вмешивался в политику и занимал воображение публики своими оригинальными художественно-архитектурными предприятиями. Население было настолько предано этому идеалисту-королю, что толпы мирных обывателей готовы были вооружиться для защиты его от врачей-психиатров и министров, пытавшихся учредить над ним опеку. Нужно заметить, что решение старших родственников короля было весьма неудачно исполнено министерством… Зачем было перевозить его из одного замка в другой, подобно пленнику? Крайняя нелюдимость, замкнутость и болезненная чувствительность его были известны всем; не лучше ли было оставить его в Гогеншвангау (Хоэншвангау. — М. З.), в прежнем убеждении, что он полновластный король, переменив только весь штат служителей? Такие вопросы ставят себе баварцы и не находят ответа в официальных объяснениях»^{173}.

Эти вопросы возникали не только у баварцев, но и у всех логично рассуждающих людей. Дилетантизм, с каким была проведена операция по лишению Людвига II власти, наводит на мысль, что ею руководило не правительство, не профессионалы, а именно дилетанты, например обиженный баловень судьбы граф фон Хольнштайн. Умный и дальновидный политик озаботился бы тем, чтобы страна не оказалась на грани народных волнений, продумал бы все детали, все мелочи, а не перевозил короля трусливо из замка в замок, как раз из-за боязни выступлений населения, вооружавшегося и всерьез готовившегося к самым решительным действиям. Несогласованность шагов, отсутствие четкого плана, полная растерянность и бессилие, когда дело пошло не так, как хотелось, — всё это наблюдается в поведении членов «позорной депутации». Они явно не были готовы к тому, что совершали. Они боялись, а значит, сомневались в своей правоте. И это бросалось в глаза, что находит подтверждение в следующем отрывке:

«Вся обстановка, при которой объявлено было регентство, указывает на то, что не только в обществе и среди приближенных короля, но даже у министров и психиатров не было твердой уверенности в действительном сумасшествии Людвига II. Этим объясняется и неудача депутации, вследствие предупреждения короля одним из его флигель-адъютантов, и готовность местных граждан защищать его от «бунтовщиков»-министров, и поразительная доверчивость доктора Гуддена. Если бы господствовало мнение о душевной болезни короля, не было бы повода сообщать ему о враждебном намерении правительства, и самое сообщение осталось бы без результата, потому что не встретило бы веры или не привело бы к тем практическим мерам охраны, которые были приняты королем. Окрестные жители, взволнованные известием о «бунте», равно как офицеры, арестовавшие министров, очевидно, не считали короля помешанным. Профессор Гудден, специалист по психиатрии, не мог бы исполнить просьбу больного о прогулке к озеру без сопутствия санитаров, если бы он с большею твердостью отнесся к королю как к человеку ненормальному»^{174}.

А вот это уже очень серьезный довод. Действительно, как опытный психиатр, специалист высочайшего класса, мог решиться пойти на прогулку с человеком ненормальным, да еще и без дополнительной охраны? Если он действительно верил, что у Людвига случались «немотивированные вспышки гнева» и тот отдавал «приказы немедленно казнить, выколоть глаза» и т. д., то никак не мог считать короля «тихим и неопасным». Обвинения Гуддена в непрофессионализме и преступной беспечности не выдерживают критики. Следовательно, он сам за недолгое личное общение с Людвигом убедился, что его заочный диагноз ошибочен! Возможно, это послабление режима — слабая попытка хотя бы частично загладить свою вину. Повторяем, в порядочности профессора Гуддена у нас нет причин сомневаться, чего нельзя сказать о моральных качествах некоторых других участников «дела баварского короля». И вот доказательство:

«Любопытные факты были извлечены из документов, переданных парламентским комиссиям для ознакомления обеих палат и всей страны с положением дел покойного короля… Докладчики парламентских комиссий в обеих палатах могли привести только незначительную часть материла, имевшегося у них в руках, ибо они, понятным образом, старались избегнуть всего того, что бросало бы излишнюю тень на несчастного короля или нарушило бы благоговение к его памяти»^{175}.

Причина, по которой в распоряжении докладчиков оказалась только часть материалов, причем именно выгодная правительству, конечно, абсолютно другая: оправдание короля поставило бы крест на решении правительства о введении регентства. О противоречии «желания не нарушать благоговение к памяти» и обнародования документов, как раз нарушающих это благоговение, мы уже говорили, как и о том, что на окружающих короля воспитателях и царедворцах лежит неменьшая, а возможно, и гораздо бóльшая вина за трагедию более чем 130-летней давности.

«Не надо забывать, что Людвиг II был еще неопытным 18-летним юношей при вступлении на престол; характер его не успел установиться и окрепнуть, а природная склонность к мечтательности поддерживалась всем средневековым кругом идей и стремлений, в котором он был воспитан с детства.