Людмила Гурченко. Я – Актриса! - [33]

Тем не менее сама Люся, обожавшая своего отца, чувствующая себя кровь от крови его, плоть от плоти, сродненной душевно и духовно – не уставала повторять, что большую часть любви ее дочери дал все же (как некогда ей самой!) ее отец. И сетовала, что из-за этого «моря-океана» не складывается взрослая жизнь…

– Мой ребенок счастлив. Он купается в море любви. Так же в этом море купалась и я. Море любви – из него я вынырнула и отправилась в одинокое неизвестное плавание. Море любви – вот чего я искала. Вот чего я ждала от всех вокруг… Как часто я ощущала мучительную пустоту в душе, тоску, сама не знаю о чем. Как часто я чувствовала, что искала чего-то эфемерного, ускользающего, но необыкновенно прекрасного – самого-самого: когда летишь и хочется крикнуть на весь мир: «Я нашла, слышите? Я нашла! Я купаюсь в море любви!» Но нет, это оставалось недостижимым. В моей семье умели любить. Уметь любить, как понимаешь со временем, это редкий талант. Еще более редкий, чем талант в искусстве. Моей дочери будет так же тяжело, как и мне. Мы с ней в детстве получили большую дозу этого «моря». Только она еще больше, ведь моей маме было восемнадцать. А теперь ее бабушке – сорок два. В сорок два года к маме пришло то, чего она не понимала в молодости. И все равно, с папиным «океаном» не могло сравниться самое бескрайнее море. Ну какие же мы разные с моей дочерью! Я всю жизнь призываю: «Папочка, папусик, любимый, любименький». Мой ребенок призывал в трудные минуты Лелю: «Леля, Леличка, любимая, дорогая моя». Как будто не слышала от дедушки слов «любименькая, Дорогенькая». Вот как интересно. В полтора года ребенок инстинктом верно почувствовал, что все жизненно важное идет от Лели. Она в семье подпольный главнокомандующий. Они с мамой одной группы крови. А мы, конечно, с моим папой.

Расставшись с Борисом Андроникашвили, Людмила Марковна вычеркнула его не только из своей, но и из жизни дочери. Тема отца и его родственников в ее семье была отныне закрыта навсегда. Она больше никогда не упоминала его имени, а если приходилось говорить о нем, то произносила кратко: «отец Маши». Что это: завышенная самооценка, болезненная гордость, гипертрофированная обидчивость? – рассуждать можно по-разному, приводя те или иные доводы и аргументы… Возможно, именно так и должны реагировать настоящие женщины на предательство и измену… Но в этом отречении кроется своя подлость: лишение ребенка общения с отцом.

– После развода нам с дочерью досталась тринадцатиметровая комната в общей квартире на первом этаже высокого московского дома на большом проспекте. Был 1962 год. Ей уже было три года. И настала пора забрать ее у родителей. Как им это ни было тяжело они понимали, что ребенок должен жить вместе с матерью. Этот ответственный момент – «передача девычки з рук на руки» – был уже не импровизацией, а продуманным, выверенным спектаклем. Моя мама привезла дочь, якобы в гости к ее маме. Три дня мы ходили по зоопарку. Побывали в кукольном театре. И любимое мороженое покупалось в неограниченном количестве.

Несмотря на все хитрости, заслужить доверие ребенка удалось не сразу. Малышка даже пыталась бежать из квартиры, собрав свои нехитрые детские пожитки и игрушки в наволочку! Она пробежала несколько кварталов, пока не устала, и не усомнилась в тщетности своих усилий. И прожив еще несколько дней под одной крышей с матерью, наконец-то произнесла осознанное: «Мама»…

А как иначе, а куда деваться? Ведь это Москва, а здесь, «в Москве моя жизнь. В Москве мое поле битвы…», как считает Люся. И она будет бороться здесь и за роли, и за дочь – долгие годы, причем всегда с переменным успехом.

Тяжелый 1962 год прошел так, как описала Е. Мишаненкова:

«Но в Москву она вернулась в пустоту. Брак распался, на киностудиях о ней уже забыли, и даже в Театре киноактера, где простаивающие между съемками артисты получали какую-никакую зарплату, ее уже сняли с довольствия, потому что ее последний фильм был слишком давно. Правда, новый директор вошел в ее бедственное положение и вновь назначил ей зарплату, как только она мелькнула в крошечном эпизодике какого-то японского фильма, который даже не значится в ее фильмографии. По ее собственным словам, у нее там была лишь одна фраза: «Да-да, Тасико-сан, я его позову».

В ожидании ролей в кино она стала работать в Театре киноактера вместе с остальными временными неудачниками их профессии. В то время у театра не было сцены, спектакли не ставились, так что работа там была бы фикцией, если бы не сами актеры. Да, спектакли не ставились, но они все равно их репетировали. Во-первых, чтобы не потерять квалификацию, а во-вторых – ну они же не зря выбрали эту сложную профессию, где лишь один из сотни добивается хоть какого-то успеха, а остальные так всю жизнь и прозябают в эпизодах. Артисты не могут не играть. Их творчество – это их жизнь».

Летом 1963 года наконец раздался звонок с Рижской киностудии. Срочно требовалась актриса в фильм «Укротители велосипедов». Как сказали ей по телефону, в «веселую, спортивно-конструктивную комедию». Гурченко предстояло играть с Олегом Борисовым, которому она импонировала со времен съемок «Балтийского неба». Но, к сожалению, фильм оказался слабым, и ничего не добавил ее карьере.