Людмила - [80]

Испуганные родители Саши подбежали ко мне. Я не отвечал на их вопросы. Я таращился на них враждебными, непонимающими глазами и ожидал удара. А потом я постепенно стал приходить в себя.

— Где Саша? — жутким, глубоким, как из бочки, голосом (помню свой голос) спросил я.

Я не успокоился, пока мне не показали его: он действительно спал в своей детской кроватке. Я обессилел. Опустившись лицом на подушку, я закрыл глаза. Я был опустошен. Родители Саши, погасив в нашей комнате свет, ушли. Я засыпал... Но когда явь постепенно стала растворяться во сне, здесь, уже на самой грани вновь создался кошмар. Он стиснул меня с такой силой, что мне даже выдохнуть нечего было из моих легких. На этот раз он вообще ни во что не воплотился, но ощущение непоправимости и гибели было еще невыносимей и безысходней, и снова оно росло и становилось все сильней, заполняя меня, вытесняя все остальное, вытесняя из меня меня самого — вот тогда, наверное, я и понял, что он моя суть, что я сам только производная страха.

Конечно, моя дикая греза об убийстве ребенка была только тем пунктом, на котором сосредоточился обострившийся от болезни страх. Этой фантазии предшествовали некоторые события, случившиеся за несколько дней до моей болезни в нашем дворе. Помню грязные, запорошенные хлоркой доски нужника и зеленых мух, роящихся под потолком. Утром, выйдя с черной, деревянной террасы на крыльцо, я увидел, что гроб с почерневшим телом ребенка стоит там. Мать сидела, облокотившись на обитую красным сатином крышку гроба, и неподвижным взглядом смотрела в лицо девочки. Две свечи горели в изголовье, но их пламени не было видно в ярком солнечном свете. Было жаркое южное лето, и на ночь гроб с телом ребенка вынесли во двор. Девочек хоронили по отдельности, потому что вторую только вчера нашли недалеко от какого-то рыбачьего поселка, и тело было пока в морге.

Женщина показалась мне старой. Два дня назад я не дал бы ей и тридцати лет, и, вероятно, так оно и было. Кто-то откуда-то пришел, и по двору поползли какие-то слухи. Все как будто замерли в ожидании чего-то, а потом пожилая соседка перебежала через двор и зашепталась с Виктором на террасе. С каким-то странным настроением я вышел на улицу и там увидел ее: она стояла, слушая неуверенно рассуждавших о чем-то соседок, и медленно замирала. Солнце куда-то ушло и уходящая вниз улица стала будничной и безразличной. Женщина отчаянно билась в руках у соседок возле белых, каменных ступенек, и внезапно на все дворы разнесся ее истошный крик:

— Мертвая! Мертвая-а-а-а...

Никто еще не знал: это были какие-то толки или ожидание. После, когда я спрашивал Виктора, он сказал, что соседка, прибежавшая к нему на террасу, имела какое-то свое дело, но мне казалось, что все уже как будто знали что-то, только не знали, что. Просто девочка долго не возвращалась домой, и ее мать вышла на улицу подождать ее. Вечером, когда было уже совсем темно, как это бывает летом на Юге, и мы с Виктором сидели и пили чай на террасе, во дворе снова началось какое-то суетливое движение. У ворот возник какой-то шум, звуки борьбы и вдруг низкий мужской голос отчаянно закричал:

— Убейте меня! Я не хочу больше жить.

Человеческое тело ударилось о булыжную мостовую, и в этом месте сноп искр отлетел и погас в темноте. Я не сразу догадался, что человек этот, падая, уронил папиросу. Это был отец девочки, и на следующий день его арестовали. Я почему-то узнал об этом, стоя в очереди (меня послали за молоком), и это было за несколько кварталов от нашего дома — весь город был жадно возбужден смертью двух маленьких подруг. Две бабы в белых платочках, как собаки, грызлись между собой в длинной очереди за подсолнечным маслом: они не сошлись по поводу места, где было найдено тело второй девочки.

— Нашли аж в Шастове, — сообщала баба в белом платочке.

— А вот и не в Шастове. В Маргасеновке.

— Нет, в Шастове.

— А я говорю, в Маргасеновке, — зверея, утверждала вторая баба.

— А я говорю, брешете вы.

Все это никак не относилось к мертвой девочке и к тому женскому крику, который я слышал вчера на улице, и мне стало жутко, когда в день похорон толпа облепила грузовик и многие лезли на колеса, чтобы заглянуть девочке в лицо. Мне показалось, что они хотят ее съесть.

Что касается отца, то его арестовали потому, что считалось, что у него был мотив для убийства: алименты, которые ему приходилось платить, так как он был в разводе с ее матерью. Не знаю, что с ним стало потом — я уехал, — помню только искры, рассыпавшиеся от удара о мостовую. Может быть, он был виноват. И может быть слух об его аресте, вообще вся эта история, случившаяся так близко, засела у меня в голове и вызвала тот ночной кошмар, но сам этот кошмар был только крайним обострением постоянно жившего во мне страха, родившегося гораздо раньше, когда я был еще ребенком, и даже, может быть, наоборот, породившего меня. Мне потом еще много раз случалось испытывать страх, но это никогда не зависело от внешних причин, которые я мог бы использовать, чтобы оправдать его (или себя?), а только от моего душевного состояния или, скорее, от состояния здоровья, как, например, тогда, когда белыми ночами я мучился бессонницей и головной болью, или в дни, сменявшие эти ночи, где-нибудь на Невском, на Аничковом мосту, когда целое мгновение на стенке проезжающего автобуса держалась тень приготовившегося к чему-то человека, и все это мгновение я напряженно пытался понять и не понимал, что это тень клодтова конюха пропускает автобус под собой, и потому я шарахнулся от него, как от собственной тени. Но это были только слабые отголоски того всепоглощающего страха. Тот страх никогда не повторялся во мне с такой полнотой и силой, и когда мне случалось сталкиваться с реальной опасностью, я не испытывал даже легкого сердцебиения, Людмила, и действовал решительно и с открытыми глазами, однако теперь мне кажется, что я все это время смотрел в пропасть.