Людмила - [79]

У тех людей, которые после смерти моих родителей приютили меня, был сын, хорошенький светлоголовый мальчик лет пяти, и моей единственной и не слишком обременительной обязанностью в этой семье было иногда гулять с ним. В своем счастливом возрасте он еще не искал сверстников для своих игр, и мое общество вполне устраивало его. Там, за нашим домом, принадлежавшим какой-то шарашке, в которой работал Виктор — мой дальний родственник и отец мальчика, — был сад, называвшийся так скорее по старой памяти, так как он был посажен когда-то еще немцами, и теперь от него оставалось только несколько одичавших яблонь среди серых лопухов и бурьяна, а дальше он был разделен грядой довольно высоких, раскидистых ив и оттуда уже сплошным, поросшим редкими кустами пустырем сходил к неглубокому ручью, куда приходилось спускаться, продираясь сквозь заросли густой и высокой травы над растрескавшейся, но все еще влажной в этом месте землей. Выше головы была эта трава, и здесь я сажал Сашу себе на плечи, и он плыл над травой, как над океаном, отдавая свои смешные приказы, которые мне доставляло удовольствие выполнять. Спустившись к ручью, я снова опускал его на землю, а сам садился на отмытую добела дождями, но уже совсем сухую и звонкую корягу, закуривал и наблюдал, как он пускает легкие щепки по воде. Иногда я сам делал для него кораблики или мы вместе строили дамбу из глинистого над ручьем песка или носились, перекликаясь, в зарослях чернобыльника, пока он, с треском проломив эту хрупкую стену травы, не налетал с размаху на меня.

Нет, не подумай, это не такое уж святое место, Людмила. Именно здесь я испытал свои самые болезненные переживания, но это было совсем другое чувство и другой случай — волей-неволей я еще не раз вернусь к нему. Что касается Саши, то его детский крик доносился ко мне иногда как будто издалека, и я цепенел, даже не пытаясь понять его. Нет, не какие-нибудь воспоминания — просто так, бытие, насыщенное до непрерывности яркими, как будто и не связанными между собой впечатлениями: берег моря, какая-то радуга, внезапно наступившая ночь и вдруг с треском разлетевшийся сухой ствол подсолнуха, вспыхнувший в лунном свете, как ракета (автомобиль выруливал с проселочной дороги на шоссе), карие глаза, загадочно блеснувшие на меня из-под светлой, фетровой шляпы, мягкая и одновременно тонкая улыбка на мгновение обращенного ко мне лица — все это не вспоминалось мне от детского крика — он просто на время возвращал меня туда. Перманентные воспоминания... Неужели вся жизнь из них, и каждое воспоминание есть лишь воспоминание о воспоминаниях, только еще более древних, уходящих и сужающихся в глубину? Но где же начало? Где самый первый момент? Где настоящее, которое предшествует прошлому? Оно могло бы быть бесконечным. Я знаю: я иногда возвращался к нему. Иногда этот мальчик возвращал мне его. Его ограниченный детский опыт позволял ему быть свободным: в этом возрасте человек может не признавать никаких обстоятельств — я еще тогда заметил, Людмила, что вся наша жизнь есть бесконечная цепь уступок действительности, непрерывное отступление перед кажущейся необходимостью, осознание лжи как правды. Это и есть та пресловутая осознанная необходимость — на самом деле ничего нет. Наша капитуляция — перед пустотой.

Саша не был исключительным ребенком, но в том-то и дело: вундеркинд раньше начинает сдаваться. Именно обыкновенность этого мальчика позволяла ему оставаться свободным и освобождала меня. Мне, семнадцатилетнему, уже начавшему отступление юноше, он сообщал свою непосредственность и свое отношение к миру — он творил его. Когда он сидел на моих плечах, трава была океаном, когда я опускал его на землю, он оказывался в лесу из той же травы и, в отличие от меня, играющего с ним в эти игры, он верил, что так и есть. И в его уверенности, что мир принадлежит ему, не было эгоизма — он так же отдавал себя миру. Когда он с разбегу бросался мне на шею и крепко обнимал меня — ничего не знаю крепче этих детских объятий, — я чувствовал его полное до растворения доверие ко мне. Мне казалось, нет страшней преступления, чем обмануть ребенка.

Я его убил. Теперь, чувство страшной, непоправимой потери, убивающей вины, ужаса расползалось во мне. Вокруг было черно, и не было воздуха. Тишина стояла такая, что даже малейший шорох, должен был быть услышан, но и шороха не было, только шевеление волос на голове страшным образом заменяло мне звук. Моя голова медленно опустошалась и трезвела. Чернота была, как ядом, наполнена ненавистью, всем своим существом я ощущал ее справедливое прикосновение. Ватный ужас заглушал все и не давал мне пошевелиться, я только чувствовал, как до боли вращаются глазные яблоки в голове. Медленно усиливаясь, хотя, казалось бы, уже некуда, мой дикий страх, переставший быть человеческим, заставил меня забыть о моем преступлении, он обратил меня в бегство. Спасения не было. Стиснув зубы, я лежал на своей постели и вращал слепыми глазами в черноте. И тогда от полного отчаяния я, как на самоубийство, решился на сумасшествие. Я не знаю, точно ли я хотел притвориться сумасшедшим или, вернее, действительно хотел сойти, свести себя с ума, чтобы таким образом прекратить этот ужас, но в самом деле, находясь на грани безумия, я громко, гулко, невыносимо страшно для себя самого захохотал.