Людмила - [62]

— А что, они висят в том порядке, как были написаны? — спросил я.

— Нет, что вы, — сказала Инна. — Совсем не в том порядке. Саша долго менял их местами. По ходу дела оказались пробелы, так что пришлось написать еще несколько работ. Конечно, все это не сразу.

— Жалко было бы продавать эту серию по частям, — сказал я. — Она, наверное, потеряет половину своей ценности.

— Если не больше, — сказал Инна.

— Да, — сказал я невесело. — Наверное, художник не слишком популярен, да и было бы оскорблением для него. Эти работы не для украшения интерьеров — они требуют внимания. Слишком сложно для посетителей выставок, — я подумал, что к ним можно отнести и меня, но вслух, разумеется, этого не сказал. — Конечно, — вместо этого сказал я, — такие вещи может покупать только настоящий ценитель. А где его найти? — я лицемерно вздохнул. — Впрочем, это, наверное, и к лучшему.

— Почему? — спросила она.

— Ну, — я пожал плечами. — Не попадут в дурные руки, пока они не имеют коммерческой ценности.

— Разные бывают дурные руки, — сказала Инна. — Есть такие эксперты, — она неприятно усмехнулась.

Я ее не понял, но переубеждать не стал, сказал только, что я имею в виду тех, кто хочет на этом заработать и начнет распродавать такую вот серию по частям, и только у настоящего коллекционера она может сохраниться целиком.

Инна быстро взглянула на меня и ничего не ответила.

Я продолжал, что если повесить три-четыре работы среди других, особенно среди крупных и ярких полотен, то небольшие и, чуть не сказал — невзрачные, акварели, пожалуй, могут и потеряться в таком окружении. Особенно в большой коллекции, сказал я. Я сказал, что я, например, не заметил, пока меня не ткнули носом, но если бы я тогда увидел эту серию целиком... Я надеялся, что Инна как-нибудь поддержит разговор, но она ничего не сказала.

— Иверцев, — сказал я. — Иверцев очень высоко ценит вашего мужа, но Иверцев, — я вздохнул, — Иверцев не коллекционер.

Я искоса взглянул на Инну. Она безучастно смотрела куда-то мимо. Не на работы мужа, а так, куда-то.

— Еще одна моя знакомая, — сказал я. — Она тоже под большим впечатлением. Людмила, — сказал я. — Порецкая, — сказал я, чтоб была какая-то фамилия. — Не помните?

Инна пожала плечами.

— Такая... Блондиночка с карими глазами. Хрупкая блондинка.

Она ничего не ответила.

— Да...

Я почувствовал некоторое напряжение. Инна упорно молчала, и это молчание приобретало вес. Я попытался сообразить, где и что именно я сделал не так. Мне показалось, что Инна насторожилась раньше, чем я попробовал заговорить о Людмиле. Я понял, что мне ничего не вытянуть из этой женщины, даже если она каким-нибудь чудом знает Людмилу. Нет, не знает, иначе она бы как-нибудь отреагировала на названную мной случайную фамилию — может быть, удивилась бы. Нет, это был ход наудачу. Я сделал вид, что весь ушел в созерцание. Инна тихо вышла из комнаты, слегка прикрыв за собой дверь.

Я подумал, что у Иверцева я не был таким идиотом, как здесь. Подумал, что несмотря на это меня там тоже раскусили.

Я стал по очереди, одну за другой, рассматривать акварели. Так я в них ничего и не нашел. Я готов был просто поверить мнению Ларина о гениальности Тетерина, хотя понимал, что каждому приятно считать себя владельцем гениальных картин. Но мне эти картины, так же, как и те, что я видел у доктора, ничего не говорили.

Всё те же глухие стены, дворы, пустыри; маленькие деревья, иногда маленькие люди, группки людей, которые бессмысленно суетились в каких-то ни на что не направленных движениях — то все показывали на солнце, то дружно бежали к какой-то высокой стене, — в общем, делали неизвестно что и зачем, и может быть, в этом был непонятный мне юмор или какая-нибудь символика — не знаю; те же ларьки, велосипедисты, трамваи, притаившиеся у стен автомобили, темные арки ворот — на мой взгляд, скучная и неаппетитная городская жизнь, обнаженная и обыденная до тошноты. Здесь было нечто противоположное Иверцеву: конкретность совершенно иного порядка, конкретность без достоверности и уж совершенно непривлекательная. Совершенно.

Я снова подумал, знает ли Инна что-нибудь о Людмиле? Собственно, и оснований для такого предположения не было — я действовал здесь вслепую, наугад, уже так, на всякий случай, чтобы не оставить ни одного пустого места.

«И все же, где я пробросился? — думал я. — Что я такого сказал? Отчего она вдруг так изменилась? Или у меня на лице написано, зачем я пришел?»

Я раскрыл большую, оклеенную серым холстом папку на столе и стал рассматривать рисунки. Их тема заинтересовала меня — это всё были сценки из лагерной жизни (исправительно-трудового лагеря, я имею в виду), тоже какие-то фантастически обыденные — у меня было такое ощущение, что художник относился к этому, как к естественной жизни, к одной из ее сторон.

«Значит, он был в ИТК, — подумал я. — Похоже, что был. Судя по многим деталям, которые кроме лагерника никому бы и в голову не пришли, а главное, по его отношению. Это не кошмары, не какой-то наркотический бред, как те цифры. Да, он точно был в лагере. Интересно, за какие художества?»

Я поглядел в окно на двор, в котором никого не было, на сухой пень у противоположной стены, на ярко блестевшие окна стеклянной галереи — отсюда был виден только тот ее конец. Из соседней комнаты ничего не было слышно.