Людмила - [50]

— Деревня, — сказал Прокофьев. — Удивилась, когда я попросил немножко льда.

— Нет у них? — спросил я.

— Откуда? Я и не рассчитывал. Ладно, — Прокофьев поднял стакан. — Море, ветер, алые паруса, хрупкие блондинки, — он сказал это весело, но в глазах у него было немного грусти. — В принципе, не так уж и плохо там, в южных морях.

— Если б не детство, — сказал я.

Ром был теплый. Его это не портило, но в такую жару было бы лучше со льдом. За окном на детской площадке, двое из одного стакана по очереди пили портвейн, жизнь их была бесхитростна и проста.

— О чем ты задумался? — спросил Прокофьев.

Я сказал ему, что жизнь тех бесхитростна и проста.

Прокофьев сказал, что заходил ко мне, вернее, взбирался и после такого подъема был сильно разочарован, но, видимо, есть справедливость на свете. У него не было ко мне никакого конкретного дела, просто так, захотелось увидеть. Я сказал, что и мне, наверное, тоже, но как-то не подумал об этом, а вообще, я собирался к хрупкой блондинке, той самой, с морем, ветром и алыми парусами, но что, может быть, нам отправиться к ней вместе?

— Была у меня одна хрупкая блондинка, — Прокофьев как-то сумрачно усмехнулся. — Она меня не поняла, — знакомым с детства движением он откинул со лба русую прядь, отпил из стакана, прищурился. Что-то было во всем этом новое, я не мог понять, что.

— Нас не поняла, — сказал я, — а может быть мы ее.

— Ты имеешь в виду ту, в голубом берете? — спросил Прокофьев.

— Кого же еще?

Прокофьев помолчал, поводил пальцем по краю стакана.

— Еду в Гальт, — сказал он.

Я просунул сквозь решетку окурок, бросил его. Подумал, сказать ли Прокофьеву...

— Она вчера дала мне пощечину, — сказал я. — Из-за Алых Парусов. Или не из-за Алых парусов, в общем, из-за царя Кандавла, — сказал я.

— Кто это?

Я рассказал ему миф.

— Не знаю, — сказал Прокофьев. — Может быть, царь Кандавл и оруженосец — одно и то же лицо. Я думаю, не важно, что тут до и что после? Просто блондинка знала, где ей оскорбиться.

Знала, где оскорбиться. Конечно. Это была фальшивая пощечина, неискренняя, она не была порывом оскорбленной невинности: Ассоль не была оскорблена. Эта пощечина была для нее просто долгом, всего лишь данью приличиям, потому что эта невинность прекрасно знает, что почем. И знает, что там, где речь идет об измене вообще, разговор не о том, что до и что после, а о возможности для нее. Здесь она сочла нужным обидеться — я это понимал. Конечно, это была не очень удачная шутка, но реакция была преждевременной, и она это понимает и понимает, что это понимаю и я. Во всяком случае, я должен не позволить ей впасть в меланхолию, иначе так и пойдет, и оно уведет меня в сторону, черт знает куда.

— Однако, интересный феномен, — сказал Прокофьев. — Человек не верит своим глазам.

Мы вышли на Средний Проспект. В этот час дня было шумно, и все спешили так, как будто дома их действительно что-то ждало. Одни мы с Прокофьевым неторопливо шли по проспекту, выпуская дым в ошалевшие лица прохожих и плавно беседуя.

— Кто она, твоя блондинка? — спросил Прокофьев.

— Не знаю, — сказал я. — Она любит русский язык.

— Конечно, — сказал Прокофьев. — Они все учатся в университете. Все там, на филологическом. Им нравится сокращение: оно непристойно звучит по-английски.

— Она сказала бы, что для тебя нет ничего святого.

— Да, — сказал Прокофьев. — Они любят, когда есть что-нибудь святое. Они любят, когда у тебя есть что-нибудь святое, они любят ловить тебя на высоких чувствах. А сами они что угодно обратят в святыню, даже непристойность, даже порнографический журнал.

Я подумал, не мы ли обратили его в святыню, но ничего не сказал. Я подумал, что надо позвонить Людмиле, чтобы предупредить, что приду не один. В телефонной будке на этой стороне была оторвана трубка. Здесь, у перекрестка, остановился трамвай и загородил нам дорогу.

— У нее сегодня по сценарию грусть, — сказал Прокофьев, — а ты хочешь подсунуть ей новое знакомство. Ты хочешь навязать ей роль гостеприимной хозяйки. Я правильно понял?

Я улыбнулся.

— Потом все равно будет меланхолия.

— Может быть, нет.

— Послушай, а зачем тебе все это надо? — спросил Прокофьев.

— Может быть, я что-нибудь узнаю, — сказал я.

Я подумал, что ничего не узнаю.

Мы остановились у церкви Святой Екатерины, на остановке. Где-то над нами, высоко, каменный ангел попирал ногами ржавую сферу. Я не видел его, но знал, что руки его пусты.

— Ты хочешь что-то услышать? — спросил Прокофьев.

— Может быть, услышать, — сказал я, но я не уверен, что он правильно понял меня.

— Ты хочешь услышать слова?

— Слова, — повторил я.

— Услышать ложь?

— Может быть, ложь.

— Послушай, — сказал Прокофьев. — Ты хочешь откровенности от нее? Ты ее не добьешься, если это то, о чем ты мне говорил. Ее ложь не будет ложью по существу, но и не будет правдой, потому, что правда не в ее интересах, и, утверждая, она будет опровергать. Это ты будешь откровенен с ней, а не она с тобой. Смотри, как бы она не сделала из тебя человека.

— Она не сделает из меня человека, — сказал я.

— Не сделает?

— Нет.

— Почему ты в этом уверен? — спросил Прокофьев.

— Потому, что я уже слышал ложь. Слышал слова.