Люди в летней ночи - [18]

* * *

Тааве был один в людской. Он не сомневался, что сюда больше никто не придет, и отдался своим фантазиям, утешая себя ими в субботний вечер. Вернувшись из бани, он растянулся на кровати, подложив под голову руки, и принялся фантазировать. Он знал, что никто не придет, и все же терпеливо ждал — у него не было сил признаться даже себе, кого или чего он ждет.

На стене тикали часы, и большая плотно прикрытая дверь оставалась неподвижной; но она притворялась, она готова была повторить в точности все, что было тогда, когда ее однажды отворили и вошли. И ручка двери тоже ждала, что вот-вот кто-то возьмется за нее… И все же она оставалась закрытой, только сгущались ночные сумерки. Тааве наперед знал все, что за этим последует, но пока тянул время. Дух людской расплылся, увеличиваясь в размерах, и подступил ближе, толкаясь в уши легкими волнами и навевая воспоминания о детстве. Но не о подробностях детской жизни, а о чувствах, испытанных в ту пору. Странное расслабляющее ощущение своей невинности охватило молодого мужчину. В этот миг и возник образ Ольги. Она шагнула от двери в сумрак комнаты и сразу посмотрела в его сторону, в ее глазах было ясное без слов, молчаливое согласие. Сюда… сюда — вижу… вижу.

Весь рой воображенных затем неистовых сцен без малейшего труда соединился в его душе с переживанием невинности. Тайное видение счастливой гармонии заворожило и долго не отпускало молодого парня, все еще лежавшего на кровати. Впрочем, у счастья был легко различимый темноватый оттенок. Весь этот поместительный дом, стоящий в долине, отлично виден поющему дрозду с еловой верхушки на вершине холма. В людской этого дома гораздо темнее, чем на открытом воздухе. В углу людской живет и дышит сейчас существо по имени Тааве, хотя об этом, разумеется, трудно догадаться, глядя на дом сверху и из такого далека. Через некоторое время этот Тааве появится на танцах и будет возбужденно разговаривать и хохотать, притворяясь пьяным.

Но в людской еще длилась греза, истощая себя в утекавшем времени, пока чары не начали ослабевать. В мозгу Тааве мелькнула мысль о его смешном ребячестве, он нетерпеливо дернулся и поднялся с кровати. Не зная еще, что предпринять, он подошел к боковому окну и выглянул. — Ну что, поглядим еще разок на чертовку. — Он прошипел это громко и с упрямым видом уставился на одно из окон. Но окно безмолвствовало и не желало говорить о том, что происходит за ним. Второй Тааве стоял все это время рядом и усмехался. Но прислушиваться к нему не хотелось. Он развернулся, все еще не зная, на что решиться, подошел к другому окну, выходившему на зады, взял зеркало и, открыв рот, ощерился. Положил зеркало назад и, сжав зубы, напрягая мышцы, принялся наносить короткие сильные удары по пустому пространству. Рассмеялся… Было уже довольно поздно.

Затем, повинуясь безотчетной мысли, он стал быстро натягивать свою лучшую одежду, чувствуя при этом, что совершает глупость. Куда он собрался идти? Хоть бы где-нибудь были танцы…

Но он отправился. Он шел по краю двора медленно и вызывающе, и ему казалось, что он чувствует на себе пристальный взгляд чьих-то глаз. Он даже видел эти глаза в своем воображении, а стоило повернуть голову, и… И он повернул, стараясь сделать это как можно небрежнее… Никого не было…

Проходя мимо дома старой хозяйки, он совсем замедлил шаги; у окон было ночное выражение, прилежно-сонное и умиротворенное. Трава была сырой от росы; потом ему на глаза попался одинокий цветок на обочине, которого днем здесь как будто не было. — Дома ли Элиас? Он вернулся сегодня днем, но… — У Тааве было подозрение, что Элиас куда-то ушел, и он на мгновение почувствовал себя покинутым и обойденным. Но в ту же секунду он увидел, как почти на околице из-за стены амбара вышел человек, перепрыгнул через изгородь и бодрым шагом направился прочь. Настроение Тааве поднялось: значит, где-то были танцы. И он поспешно устремился следом, мурлыкая себе под нос и постепенно переходя на рысь…

Так двигались в сумраке летней ночи молодые люди кто куда, а неумолчный лесной дрозд самозабвенно распевал, делясь своими замыслами и мыслями.

Дрозд все поет, значит, полночь еще не наступила.

Он поет в густом ельнике. Вершины елей рядами возвышаются друг над другом, подымаясь по пологому склону, у подножия которого тянется сырой овраг. Корни самых нижних деревьев прячутся во мгле оврага, но кажется, что стволы торопятся поскорее вырваться оттуда наверх и не хотят знать ничего о том, что делается внизу. Ведь наверху над цветущими кронами разлита стекающаяся сюда со всех небесных окраин прозрачная, ровная ясность. Здесь на одной из вершин сидит и дрозд, и молодые побеги и шишки по всему склону могут лицезреть его крапчатую грудку и раздувающееся горло. Его голос несется над привольно раскинувшимся роскошным ельником, протянутые ветви, как блаженные и прекрасные руки, поднимают к бескрайнему небу свои младенческие красные шишечки. Вся эта пестро-подробная поверхность отвлекает внимание чрезмерно любопытных и защищает тех, кто скрывается в ее петлистых закоулках. Кстати, есть там и гнездо дрозда, неподалеку от самого певца. А в щели гнезда можно разглядеть спинку самочки и два блестящих глаза.