Люди в бою - [82]

В три часа утра привозят еду: кофе, ветчину, сардины и помидоры, бойцы препираются: «Я первый в очереди». — «Проваливай назад!» — «Когда нам наконец дадут поесть?» — «Господи, мы же сегодня вообще не ели. Эй, Лопоф, наведи в этом бардаке хоть какой-нибудь порядок!» Нервы у всех натянуты до предела; еще чуть-чуть, и не миновать стычки; люди толкаются, отпихивают, поносят друг друга, каптенармус Матиас Лара тщетно уговаривает всех и каждого: «Hay que formar una cola, camaradas»[150] Бойцы кричат: «Cola! Cola!» «А ну-ка потише: вы на передовой! — говорит Аарон. — Забирайте свою жратву — и марш по местам!»

Мы лежим, прижавшись друг к другу, — Аарон, Дик, Арчи, Кёртис и остальные, пытаемся поспать; по нам ступают чьи-то ноги, а мы думаем о том, что принесет с собой рассвет. Рассвет приносит приказ вернуться на холм, где мы стояли в резерве, и почту…

* * *

Дорогие мои «пишу я»!

Не знаю, дойдет ли до вас это письмо; при первой возможности напишу опять, но вот уже девять (?) дней мы в боях и почта, естественно, работает нерегулярно. Пока я цел и невредим. Позавчера нас отвели с передовой в резерв. Вчера мы снова вернулись на передовую, по нам целый день били их минометы, пулеметы, винтовки и артиллерия. Сегодня нас снова отвели в резерв. Время проходит быстро, я то теряю счет дням, то, наоборот, добавляю дни, которых не было; в свободное время, а его практически нет, пытаюсь вести дневник.

Сегодня утром впервые не то за пять, не то за шесть недель пришла почта, но от вас опять ничего, только через Джерри и Саймона в первый раз за этот месяц я узнал (хоть так) что-то о тебе и детях и был, понятно, страшно рад услышать, что у вас все в порядке и вы смогли поехать на взморье. Но почему вы не пишете?

Вчерашний бой — самый тяжелый из всех, в каких мне довелось побывать. Мы стояли в глубоком ущелье, между двумя холмами, ожидая приказа выступать. Ожесточенный бой, который шел впереди, задерживал нас, и мы весь день изнывали от жары и жажды. Однако едва сгустились сумерки, как их артиллерия нащупала нас и обрушила на нас мощный заградительный огонь; не могу передать, как это было страшно. Ребята вели себя выше всяких похвал — а ведь для большинства это был их первый бой, впрочем, нам ничего другого не оставалось, как вжаться в землю и надеяться, что пронесет. От этого ада нигде не скроешься; у меня нет слов, чтобы его описать.

Что я могу добавить — только то, что думаю о вас, ребятки, днем и ночью, что люблю вас всех и что моя любовь умрет только со мной; что воспоминания о вас, которые я ношу в памяти и сердце, поддерживают меня в худшие и (как это ни парадоксально) в самые возвышенные минуты жизни. Я верю в то, что моя решимость выжить поможет мне одолеть нынешние опасности и вернет мне вас, когда настанет время снова жить (а не только цепляться за жизнь): ведь я хочу выжить прежде всего ради вас…

Куда нас отправят — на отдых (настоящий отдых), в резерв или в бой? Мы проводим этот день на склоне холма, то и дело объявляют воздушную тревогу, мы вконец издергались, коротаем время в разговорах о том, что ждет нас в ближайшем будущем. Ходят слухи, что ночью мы выступаем, что дивизию собирают в одно место, что нас, возможно, отправят на отдых. В час ночи опять приносят еду: кофе с испанским коньяком для обогрева, консервированную солонину, сардины. А в два тридцать нас перебрасывают на холм, километрах в трех от Корберы. Рассвет встречает нас жужжанием, гулом самолетов, мы прячемся от них, роем в твердой, спекшейся земле неглубокие укрытия, пытаемся затаиться за скалами, кустами, деревьями, дрожим, что самолеты вот-вот нас обнаружат и скинут на нас бомбы. (Кёртис забился под выступ скалы и не вылезает оттуда.)

Оказалось, что ни Гандеса, ни Вильяльба так и не взяты, хотя нам наконец удалось овладеть холмом, от которого нас трижды отбрасывали. Испанские quintos[151] первый раз участвуют в серьезном бою и, за немногими исключениями, проявляют себя очень плохо. Интернационалисты — как бойцы, так и командиры — делают все возможное: они поднимаются в атаку, чтобы показать пример молодежи (и не только для этого), но испанские парнишки не следуют их примеру, они боятся идти в бой под огнем, на них не действуют ни уговоры, ни брань, ни пинки, ни угрозы расстрела (двоих и впрямь расстреливают). Мы не сомневаемся, что нас держат в резерве прежде всего из-за них, хотя и в резерве, нам все равно пришлось порядком повоевать. Перспективы у нас малоутешительные: каждый день не только отдаляет нас от Гандесы с ее разветвленными коммуникациями, где размещена итальянская база, но и дает противнику время для переброски солдат и боеприпасов — где бы они ни находились. Мы куда больше боимся их техники, чем их пехоты: солдаты у них никуда не годные — они не хотят воевать.

(Перед переправой через Эбро Эд Рольф сказал мне: «Это последняя операция, в которой ты участвуешь». Больше он ничего не хотел говорить, намекал только, что его просили порекомендовать человека, годного для журналистской работы, и что, учтя мой «опыт и способности», остановились на мне. «После этой операции, — сказал он, — нас с тобой отсюда переведут». Он не объяснил, ни куда нас переведут, ни чем мы будем заниматься, сказал только: «Вот увидишь!» Но я не очень-то верю в его предсказания, потому что сам несколько месяцев назад тоже предрекал: «У меня предчувствие, что ты уедешь из Испании до первого июля», — говорил я. Уж очень мне хотелось его подбодрить.)