Люди в бою - [49]

Вскоре из Барселоны приезжает Винсент Шин и подтверждает эти сообщения. Он рассказывает, что видел, как по валенсийской дороге везут французское оружие, видел, как через границу переправляют крупнокалиберные орудия, как ребята перочинными ножами торопливо соскребают французские флаги, изображенные на их стволах. Приблизительно в это же время над нами тучами проносятся немецкие самолеты. («Nuestros! nuestros!»[92] — радостно кричат одни, другие неизменно охлаждают их пыл: «Ложись быстрей, дурак. Это фашисты…» — говорят они или: — «Это наши!» — сказал один великий человек перед смертью.) Шин — славный парень, большой, благодушный, добрый; он заметно тушуется, ему не по себе среди людей, которые в глаза восхищаются им и его статьями. Он раздает нам все свои сигареты.

— А помните, — говорю я, — лет этак девять назад я написал вам письмо?

— Нет, — говорит он.

— Я тогда жил в Париже и воспользовался вашим именем, чтобы получить работу в «Пэрис таймс», и получил ее.

— Неужто? — удивляется он.

— Я написал, как я вам благодарен и всякая такая штука, и вы мне ответили, что никак не думали, будто ваше имя может сыграть какую-то роль.

— Ничего не помню, — говорит он.

Я не представляю себе, как он мог забыть; я б такой случай нипочем не забыл.

Однако пораженческие настроения усиливаются, и, как ни стараются вновь назначенные комиссары, им не удается поднять дух бойцов. Ребята не верят ни на грош в то, что им говорят, в ответ на речи комиссаров они только ухмыляются. Так как здесь разливанное море спиртного, они не просыхают и совсем выходят из повиновения у начальства, и без того не слишком взыскательного. Помню, как-то один товарищ, который живет вместе с нами — здесь я, пожалуй, назову его Уинстоном, — однажды вваливается в нашу щель пьяный в стельку.

— Дайте мне fuseel[93]! — буйствует он, обшаривая щель в поисках своей отличной чешской винтовки (бог весть где он ее раздобыл!). — Дайте мне винтовку, я прикончу какого-нибудь гада!

— Кого ты хочешь убить? — спрашиваем мы.

— Кто под руку подвернется, — вопит он.

Дик велит убрать его винтовку подальше, обещает вернуть ее Уинстону, когда тот протрезвеет. Вообще-то Уинстон парень что надо, хороший солдат, отличный стрелок.

— Где моя fuseel? — вопит он. — Отдайте мне мою fuseel, так вас рас-так, кто взял мою fuseel? — Уинстон плюхается на землю и заливается слезами. — Сукины дети, — говорит он. — Сукины дети, чтоб им сгнить. Какие парни погибли, а эти мозгляки живы-здоровы. А ну давай назад мою fuseel.

— Охолонь, — говорим мы. — Все образуется.

Слезы катятся по его лицу; он в отчаянии.

— Всех стоящих парней поубивали, — говорит он. — Всех их поубивали, из всех выпустили кишки. Какие парни погибли, а эти мозгляки живы-здоровы.

* * *

Мне надо выдернуть больной зуб и, пока санитарная машина везет меня за тридцать с лишним километров в sanidad 35-й дивизии, мне вспоминается Уинстон, который напрямик выложил то, о чем многие так или иначе думают, только у них хватает выдержки об этом не говорить. Теперь, когда обстоятельства против нас, многие чувствуют себя в западне; многие твердо решили больше не участвовать в боях; многие твердо решили, по крайней мере так они говорят, при первом удобном случае рвануть к границе. Вспоминается мне и Вулф — он наконец объявился, правда потеряв при отступлении длинную черную накидку и длинные черные усы. Объявился и Ламб, и парень с Запада по имени Рей Тайсер, с виду живые мощи, он вернулся в таких латаных-перелатаных лохмотьях, какие разве что в цирке увидишь. Все трое переплыли Эбро, крестьяне их приютили, одели и накормили, как могли. Вспоминаются мне и Хинман, и Фрэнк Стаут (тоже батальонный разведчик) — они целыми днями валяются в baranco, без конца чешут языки, толкуют о Калифорнии и Неваде, где они вели профсоюзную работу, о боях, в которых они участвовали, об отступлении из Бельчите, где был убит лучший друг Хинмана, Фриц Ортон. «А тебя я поначалу никак не мог раскусить, — говорит мне Хинман. — Уж очень ты много дурацких вопросов задавал».

Потом мне приходит на память Эмилиано Марин, пуэрториканец со смуглым плоским лицом; когда появляются самолеты, он начинает так лязгать зубами, что ему приходится зажимать в зубах палочку, чтобы не откусить язык. Он говорит, что болен, но никто ему не верит; он был ранен, лежал в госпитале, попал под бомбежку и теперь день-деньской молча слоняется по лагерю, как больной пес, его глаза-щелочки с укоризной смотрят на нас. Он все твердит, что болен, но всем на это наплевать; вскоре его жалобы нам надоедают. Нам становится известно, что Тарасона и Альбасете перестали быть центрами формирования Интербригад, что Британский и 24-й батальоны отведены во второй эшелон, ниже к реке. В соседней деревушке под названием Дармос для нас устраивают праздник; ребята говорят, что это первый признак — значит, не сегодня-завтра нас отправят на фронт; нам выставляют изрядное угощение: жареный рис с мясом burro, вино, орехи, в придачу сласти и сигареты (сигареты явно вынуты из бандеролей, адресованных погибшим или пропавшим без вести) — по десять сигарет на брата и по дольке шоколада. Потом, наевшись до отвала и подвыпив, мы шагаем пять километров к реке, ночь напролет роем окопы в твердой каменистой земле, ворчим: что за дураки вздумали устроить сегодня праздник, накормить нас, напоить, а потом заставить вкалывать. Оказывается, сегодня годовщина Республики.