Люди в бою - [47]

— Как вас зовут? — спрашивает меня Хемингуэй; я называюсь. — Вот вы кто, — говорит он. — Рад вас видеть, я вас читал.

Я чувствую, что он и впрямь рад меня видеть; мне это приятно. Я жалею, что так громил его в своих статьях, надеюсь, что он успел их забыть, а может, и вовсе не читал.

— Держите, — говорит он и сует руку в карман, — у меня есть еще, — Он протягивает мне непочатую пачку «Лаки страйк».

Колонна грузовиков и автобусов мчит по Средиземноморскому шоссе назад к морю, ревом гудков призывая крестьян и всех встречных посторониться. Бойцы — англичане, канадцы, американцы — смеются, поют. Я встречаю здесь teniente[91] Грегори, шотландца, командовавшего новобранцами в Тарасоне; его девичья, кровь с молоком, физиономия посерела от грязи, он смеется и поет вместе со своими ребятами. Они взахлеб рассказывают о боях, в которых побывали, рассказывают, как они лишь чудом спаслись, и воспоминания о пережитых ужасах преисполняют их отвагой. Где такой-то? Пропал. Где такой-то? Никто не знает. Пропал Митчелл, красавец негр; англичанин Логан; крикуна Джека К. убило противотанковым снарядом в Гандесе. Пропали и «Лопес», и грек Пройос, и еще многие-многие другие, чьи лица я хорошо помню, но не помню имен, погибли, попали в плен или были ранены и брошены на фашистской территории, что, в сущности, одно и то же. Когда ты отрезан и должен пробираться к своим, тащить за собой раненых нет возможности. Одного бойца, раненного в шею, пришлось посадить под деревом и оставить там. Бойцы покатываются со смеху, вспоминая, каким свистом сопровождал он каждый вдох и выдох, я помню его лицо, но не помню имени. А вот Швед, тот, что спал на ходу, тот не был ранен. До Батей он был в нашем отделении вместе с Таббом, Мойшем Таубманом, Джонсоном и Сидом. (Все они: и Мойш, и Сид, и Джонсон — пропали без вести.) Он казался дураком, но был вовсе не дурак. Он всегда молчал, никогда не задавал вопросов, и в его облике было что-то змеиное — светлые жесткие неподвижные глаза, характерный настороженный взгляд, большой тонкогубый рот, бесстрастное лицо. Ребята говорят, что он отказался отступать; он установил свой пулемет на вершине холма и сказал товарищам: «Уходите, я вас прикрою». Он остался один на холме; его пулемет бешено строчил по надвигающимся танкам.

На Хемингуэя наши рассказы, похоже, не производят особого впечатления, а вот Мэтьюз совсем пал духом. Хемингуэй говорит: фашисты прорвутся к морю — это так, но беспокоиться нечего. Все предусмотрено, приняты меры; разработаны способы, как поддерживать связь между Каталонией и остальной Испанией — по морю, по воздуху — словом, все будет в порядке. Рузвельт, говорит он, обратился с неофициальным предложением — во всяком случае, так ему передали — отправить двести самолетов во Францию, при условии если Франция переправит двести самолетов в Испанию. Это лучшее из всего, что мы слышали о Рузвельте, но только где они, эти самолеты? Война вступает в новую фазу, говорит Хемингуэй; правительство будет с удвоенной энергией бороться с фашистами, испанцы и каталонцы дерутся как звери; политические организации и профсоюзы набирают добровольцев в армию; испанцы полны решимости остановить Франко, не допустить его к морю; испанцы рвутся в контрнаступление. Франция ответила отказом на новое обращение Негрина о помощи; в середине марта Барселону за сорок восемь часов бомбили восемнадцать раз, тысяча триста человек было убито, две тысячи ранено. Фашисты — идиоты, фашисты крупно просчитаются, если они думают, что это им сойдет с рук. Чем больше женщин, детей и стариков они убьют, тем сильнее будет ярость испанского народа, тем сильнее будет ярость демократически настроенных людей во всем мире. Папу ужаснули бомбардировки Барселоны, и он выразил свое христианнейшее возмущение. Сообщают, что Лериду сдали фашистам, сообщают, что Лериду отстояли; Индалесио Прието снят с поста военного министра. Он недолюбливал интернационалистов; он люто ненавидел и боялся коммунистов, которые своим примером, неустанной пропагандой и беззаветной преданностью делу помогли спасти армию, — а по его представлениям, интербригадовцы все до одного коммунисты. Миаха собирается предпринять отвлекающий удар ниже к югу. Народы всего мира, невзирая на мощную католическую и фашистскую пропаганду, с самого начала отдавшие свои симпатии сторонникам законного правительства, с каждым его поражением все сильнее сочувствуют ему. В Лондоне, Париже, Праге, Москве, Нью-Йорке проходят многолюдные демонстрации; честные люди во всем мире требуют, чтобы их правительства пришли на помощь Испании, — но что могут сделать честные люди? Ведь с ними не считаются ни пресса, ни радио, ни кинохроника. С ними не считаются правительства, которые они в свое время избирали…

* * *

…Уцелевшие остатки XV бригады сошлись на холмах за Мора-ла-Нуэвой. Линкольновцы лежат на пологом откосе холма, виноградные лозы едва начинают зеленеть. В песчаной почве холма вода промыла глубокие овражки, в этих barancos сейчас отдыхают, отсыпаются ребята. Настает странная пора. Нам негде укрыться ни от проливного дождя, ни от палящего солнца, зато нам выдают коньяк и ящиками плохое французское шампанское; мы обовшивели, оборваны, грязны, кормят нас скудно и плохо: бобами, рисом, зато пять дней кряду выдают шоколад «Дэри мейд»; две недели выдают ежедневно канадский табак; после этого табак перестают выдавать совсем. Табака скапливается так много, что его некуда девать. У нас нет одежды, мыла, бритв, носков, зато нас посещает походная лавка, где есть в большом выборе перчатки, блокноты, бумажники, бритвенные лезвия, кисточки для бритья, шнурки для ботинок, булавки и иголки. Вдобавок нас в изобилии снабжают газетами, журналами и книгами.