Люди Солнца - [132]

Дверцы медленно и неслышно прикрылись. Дэйл и Пит влезли на кучерскую лавку, разобрали поводья. Сонные лошади неохотно тронули и покатили карету.

– Разбуди Иннокентия, – сказал я Таю, когда карета выехала с ристалища. – Пусть оседлает трёх коней, очень быстро. Подними Готлиба и Робертсона, пусть приготовят оружие и к моему возвращению будут в седле.

И побежал к лестнице. (Была ночь с субботы на воскресенье, и Готлиб с Симонией ночевали в замке.)

Стараясь ступать как можно бесшумнее, вошёл в кабинет. И, глубоко вздохнув, уронил руки. Белая фигура приблизилась ко мне, и я услышал родной, тихий голос.

– Томас, твоя дорожная одежда вот здесь, на стуле. Ботфорты – со шпорами. На столе – Крыса, два пистолета, портфунт с медью и серебром, и ещё портфунт – пули и порох.

– Прости, милая, – шагнув и обнимая её, сказал я. – Все многочисленные беспокойства своей жизни я принёс и в твою.

– Я знала, за кого выхожу замуж. И ничуть не печалюсь, напротив, я счастлива, что могу оказать хоть какую-то помощь в твоих многочисленных беспокойствах.

– Объявился Чарли. И Дэйл только что поднял всех детишек, собрал возле конюшни, посадил в карету, и они покатили в сторону города. Чарли, когда прикрикнул на Гобо, сказал, что из-за него люди гибнут.

– И ты поедешь незаметно за всем проследить?

– Да, и ещё Готлиб и Робертсон. Так получилось, что я перестаю быть сытым и благополучным бароном, когда где-то люди в беде.

– Я так люблю тебя, Томас!

– О, я каждый свой день встречаю эту очевидность с неуменьшаемым изумлением. Не постигаю – как, как! – меня, простого плотника, могла полюбить ты, королева.

– Я любила бы тебя, даже если бы ты чистил конюшни.

Жаркая волна ударила от макушки до пят, когда Эвелин поцеловала меня. Волна прокатилась по телу тугим, осязаемым прикосновением, – таким невыразимо нежным и ласковым был поцелуй. И вот, любимые руки чуть скользнули с моих плеч и Эвелин прошептала:

– Скорей, Томас. Детишки едут куда-то одни по ночной тёмной дороге.

Через пару минут я был уже в коротком камзоле, в ремнях, в ботфортах. Рассовав по местам снаряжение, подхватил из руки Эвелин треуголку, рывком развернулся и вышел.

И ещё через пару минут из ристалища выехали три чёрных всадника. Миновав въездной мост, каждый поднял руку в прощальном приветствии Таю, придерживающему створку ворот, и коням дали шпоры.

Серая мгла рассвета окутала порт. Потянулись, зевая, первые торговцы, принялись занимать места. Застучали ящики, доски. Барт, у которого от долгого сидения на канате затекли ноги, встал, со стоном выпрямился. Невидимая горечь в сердце свела его лицо в страдальческую гримасу.

– Что, малец, плохо? – раздался перед самым лицом негромкий басок.

Барт вздрогнул, взглянул. Морской капитан в отличной экипировке смотрел на него с участием и заботой.

– Подержи, – не дожидаясь ответа, сказал капитан и протянул музыканту неприцепленную шпагу.

Барт взял в одну руку Лису и смычок, а во вторую – эту тяжёлую, громоздкую шпагу. Капитан поставил на землю корабельный сундук. Прозвенев пружиной замка, открыл крышку. Достал из квадратного дубового чрева огромную, ещё дышащую паром котлету, облепленную мелкорубленым луком и зеленью, лежащую на куске горячего, утренней выпечки хлеба. Придавил котлету сверху вторым пластом хлеба, выпрямился, забрал у Барта шпагу и протянул ему слойник:

– Бери. Ешь.

Поклонившись, Барт неуверенно взял этот внезапный причудливый завтрак и принялся есть. Капитан стоял, не уходил. Один раз оглянулся на идущую к молу от корабля шлюпку. Когда Барт дожевал вкуснейший слойник, одобрительно кивнул. Слазил ещё раз в сундук, достал гладкий, без чеканки, серебряный стакан и красного стекла высокую плоскую бутылку. Наполнил стакан терпким ромом. Сказал:

– За здоровье моей жены любимой, Елизаветы, и за моё счастливое плавание.

Шлюпка пристала. Матросы сидели, не поднимая для сушки вёсла, молча ждали. Медленно протягивали под водой лопасти вёсел, придерживая шлюпку кормой у каменной плоскости мола. Барт перекрестился, взял стакан. Крупными глотками, со вкусом выпил. Сдержанно выдохнул, сгибом запястья вытер слезу. Протянул стакан капитану, который уже замкнул свой сундук и передал его кому-то выскочившему из шлюпки. Капитан взял стакан и вдруг засунул его Барту в карман его недавно купленного камзола.

– На счастье!

И во второй карман засунул начатую бутылку с ромом. Потом повернулся и с лёгкостью, неожиданной для его возраста, скакнул на кормовую банку. Матросы мгновенным дружным наклоном тел погасили вызванный его прыжком крен и, поймав кивок кормчего, с силой бросили шлюпку от берега.

Эту минуту, любезный читатель, я описываю с такой подробностью по приказу собственного острого сожаления: не было в эту минуту рядом с моим милым Бартом Гювайзена фон Штокса, который научил когда-то мою милую Адонию этой лучезарной фразе: «Auspicia sunt fausta»![10] Ах, если бы он объявился рядом и произнёс это! Исчезла бы тогда горечь из сердца юного музыканта намного раньше, чем она в действительности исчезла. А произошло это в тот же день, вечером, и по прихоти событий – как бы нелепо ни прозвучало – одновременно смешных и жестоких. Vade mecum!