Люди с чистой совестью - [205]

— Заходьте до хаты. Теперь мы все живы. Як русский у сели, то и хлиб на столи.

Это мне напомнило случай на Припяти. Там старушка на вопрос разведчика: «Кто есть в селе?» — ответила: «Там Иосыпови диты».

Тот не понял и переспросил:

— Кто, кто?

— Идите смело, не бойтесь. У них звездочки горят на шапци и в сердцах. Там Иосыпови, Сталинови диты.

А тут гуцулка говорит: «Як русский у сели, то и хлиб на столи».

Пока еще имелись кое-какие продовольственные запасы, мы не обращались за помощью к населению, а, наоборот, раздавали гуцулам захваченные у фашистов продовольственные склады.

Так прошло несколько дней. Рабочая, обозная часть отряда трудилась с утра до ночи над переделкой повозок. А боевики, державшие заставы на вершинах сопок, штаб, разведка и санчасть были не особенно загружены.

Здесь мы не ожидали самолетов. Отряд прошел в Карпаты все-таки без крупных боев. Он донес сюда запас патронов, взрывчатки и снарядов. Командование решило Большую землю пока не тревожить. Да и беспокоили перебои радиосвязи с Москвой: то ли мы забрались слишком далеко и рации работали на пределе, то ли радисты еще не приспособились к работе в горах. Радиограммы принимались с искажением. Без начала и конца. Часами возились радисты, но безрезультатно. А то вдруг появлялся немецкий разведчик, начинал кружить вокруг сопки. Приходилось прекращать работу раций.

Ковпак удерживал отряды в Зеленой еще и потому, что на запад, к Дрогобычу и Бориславу, был послан Лисица. Небольшая, но хорошо вооруженная группа под командованием хитрого разведчика и диверсанта получила задачу подразведать, а если представится возможность, то и «пощупать» нефтяные промыслы. По расчетам Ковпака, Лисица должен был вернуться. Рация его молчала. В других условиях это встревожило бы нас, но в горах не слышно было и Москвы. Поэтому молчание Лисицы еще не значило гибели его группы. Мы поджидали Лисицу со дня на день. Вторая причина стоянки — переход на облегченные средства транспорта. Люди изобретали арбы, кромсали повозки, ковали коней. А на это требовалось время.

30

Сокращение обоза, кроме препятствий материально-технического порядка, встретило трудности, так сказать, этические.

Ездовые пытались как-нибудь объегорить комвзвода и старшину. Те сообща втирали очки командирам рот, эти соответственно обрабатывали комбатов. Комбаты умоляли штаб накинуть еще хоть что-нибудь поверх строгого лимита на повозки. Но штаб был неумолим. Паломничество комбатов началось на третий день. Они по очереди являлись к Базыме. Тот сидел подобно каменному изваянию, не моргая, слушал получасовую адвокатскую речь Кульбаки, насыщенную доводами, примерами наиубедительнейшего порядка. Наконец красноречие истощалось, и, вытерев пот с лица, комбат умолкал. Базыма откладывал в сторону ведомость с разверсткой арб и вьюков.

— Все?

— Кажись, все.

— Теперь слушай команду. Круг… ом! К себе в батальон — шагом марш! — Уже вслед уходившему Григорий Яковлевич говорил, все повышая голос: — Ты що думаешь, я сам не знаю того, с чем ты меня агитировать пришел? Знаю. Нельзя, и точка. Не можем мы в горы таким табором влезть. И ты должен своих людей агитировать, а не меня. Чтоб массы сами поняли. И сокращались. А ты в хвосте плетешься. Ко мне лезешь. А я что — господь бог? Я эти горы сотворил? Нет… В общем, ступай!

Но «массы» не поддавались. Не так-то легко было убедить людей отказаться от последнего удобства в этой и так малоуютной походной жизни.

У Базымы начали сдавать нервы, но старик держался изо всех сил. А на пятый день разыгрался из ряда вон выходящий скандал. Повозочный Велас чуть не избил главного хирурга Ивана Марковича и грозился его застрелить.

Серьезный, вдумчивый врач Иван Маркович Савченко, уже около года работавший в отряде, пришел в штаб просить защиты.

— Управы на него нет. Совсем взбесился, старый черт.

— Да в чем дело? — спросил врача Базыма.

— Обоз мы сокращаем? Приказ ваш был?

— Ну, был…

— А тяжести, грузы?

— Это как сами считаете.

— Вот я и считаю. Надо раненых спасать, а у нас аптека и медикаменты да перевязочные материалы на трех тяжелых возах еле вмещаются.

Базыма понял: главврач просил надбавки.

— Приказ — и точка. Никаких. Сколько у тебя там? Кроме тех, что для раненых?

— Две арбы.

— Ничего не прибавлю.

— Да я и не прошу. Стал я сортировать всю аптеку. Не могу же я препараты бросить! Сульфидин, стрептоцид… Да и не столько там веса. Индивидуальные пакеты — тоже. Вот и набралось. Хирургический инструмент — тоже… Все лишнее я выбросил долой.

— Значит, можно обойтись?

— Можно.

— И сколько получилось?

— Ровно две арбы. Полные доверху. Но если упаковать хорошо, все необходимое вмещается. С трудом, но…

— Ну, так в чем же дело?

— Да опять же с Веласом.

— А что он — отказывается везти?

Комиссар, присутствовавший при разговоре, сказал:

— А ведь верно. Трудно старику по горам. Можно назначить ездового помоложе.

— Да нет, наоборот.

— Что такое? В чем же у вас главная трудность?

— Автоклав…

— Не понимаю.

Я давно замечал пристрастие повозочного Веласа к странному предмету, похожему на огромный самовар, какие мне приходилось видеть лишь в детские годы на станции Жмеринка. Звалась эта махина — автоклав. Предназначенный для стерилизации инструментов и бинтов в стационарном госпитале, он был невозможно громоздок и неудобен для перевозки. Еще первый партизанский врач Дина Маевская каким-то образом сумела убедить старика Веласа, в течение всей своей шестидесятилетней жизни и не подозревавшего, что на свете есть такие штуковины, в том, что от этой громоздкой и несуразной вещи зависит чуть ли не существование отряда. И если бы не забота Веласа, уже давно раздобыли бы мы автоклав, более подходящий для рейдовой хирургии. Но Велас возил этот громоздкий, неуклюжий чан безропотно, больше того — самоотверженно, уже два года. И довез-таки в Карпатские горы. Я не раз видел на переездах старика, под обстрелом прикрывавшего собственным телом огромный автоклав. Ездовые подсмеивались над Веласом, затем бросили: упорство в выполнении долга, даже если речь идет о самом маленьком долге, всегда вызывает в конце концов уважение. Люди видели — фашисты могут убить любого из нас, могут растрепать отряд, могут бомбить, обстреливать, покрывать минометным огнем, но пока жив Велас, автоклав будет цел и невредим. И к началу работы полевого хирурга будет он весело шипеть, выпуская парок, блестеть надраенными боками, в которых отражается лохматая стариковская голова Веласа… Это стало уже привычкой, бытом…