Киев. Конец 1943 года. На улицах древнего города, месяц назад освобожденного от оккупантов, — рвы и ходы сообщения. Приземистые доты, словно черепахи, застыли на перекрестках улиц. На обрывистом высоком берегу Днепра, изрытом пещерами, — бронеколпаки. Разрушенный, исковерканный Крещатик, слепые глазницы домов на Красноармейской, Пушкинской, Прорезной, а над Липками — настороженная, мертвая тишина…
Не дымят фабричные трубы, еще мало пешеходов, жители ютятся в подвалах. Окна в нетопленных квартирах покрыты матовой изморозью.
Украинский штаб партизанского движения расположился на улице Ворошилова, в домах номер 18 и 20. К первому зданию прирос куполообразный цементный дот. Он совсем не нужен партизанскому штабу, и вот–вот его сковырнут с тротуара. Во время оккупации в доме номер 18 размещалась какая–то немецкая комендатура, а может, зондеркоманда, полицейский постерунок или черт его знает что еще… Фашистские оккупанты и их прислужники, дрожа за свою шкуру, громоздили такие убежища по всему Киеву, по всей Украине, по всей Европе: бункера, бронеколпаки, дзоты, доты. Не помогло!..
Я не был в Киеве давно. С улицы Фирдоуси, где помещался городской военкомат, начался мой солдатский путь. Утром двенадцатого июля сорок первого года тысячи киевлян с котомками за плечами — мобилизованные солдаты и офицеры запаса, добровольцы ополчения — двинулись пешком на Полтаву. Через час колонна переходила уже днепровский мост. Словно комары–толкунцы, выскакивая из синей тучи, закрывшей полнеба, сновали над нами «юнкерсы» и «хейнкели». Один за другим они устремлялись вниз, к узенькой линейке моста, перечеркивающей извилистую ленту Днепра. Было страшно. Мы казались сами себе маленькими и беззащитными — одни между ощерившимся небом и водой Днепра… Правда, высокий, правый берег реки огрызался зенитным перестуком, из облаков время от времени выскакивали юркие звездокрылые истребители, но бомбы, несмотря на это, сыпались, сыпались, и — ни одна не попадала в цель.
Тогда это казалось чудом. Мы были не шибко грамотными в военных делах и не подозревали, как много металла, взрывчатки, бензина, нефти, пороха тратится впустую на войне. Никто из нас не знал, сколько артиллерийских снарядов нужно потратить на то, чтобы поразить стрелковый окоп или полевой дзот, и какое количество самолето–вылетов необходимо для разрушения моста через такую реку, как Днепр.
С той поры много пришлось пережить. За два с лишним года войны наша непонятливость постепенно исчезла, шлифуясь наждаком солдатского опыта. Даже самый злой дух войны — случай находил теперь оправдание и объяснение.
И вот, в декабре сорок третьего, мы снова идем пешком с Дарницкого вокзала через днепровский мост. Конечно, это уже не то сооружение, которое бомбили на моих глазах десятки «юнкерсов», прикрытых «мессерами». Тот мост давно взорван, и только буруны днепровской мутной воды указывают, где были его опоры. Мы бредем по фронтовому мосту, наспех наведенному саперами Первого Украинского фронта. Узкий, комбинированный из свай и понтонов, с настилом у самой воды, он все же способен перебросить на западный берег войска, танки, артиллерию — все, что в первую очередь требует прожорливая утроба войны.
Спешат люди на запад. Военные и гражданские, мужчины и женщины, старики и дети. Мы проходим по улицам освобожденного Киева, полной грудью вдыхая родной воздух, и не замечаем, что господствующий запах — это еще запах гари, что преобладающий цвет — это цвет солдатской шинели, а главное чувство — стремление на фронт. Город неузнаваем. Он разбит, разрушен, полусожжен. И все же это наш Киев. К нему вернулась душа, вернулся хозяин — советский человек, хотя где–то в закоулках еще и заметны остатки того двухлетнего, непонятного, чуждого нам города, который вынужден был строить на своих улицах доты, задраивать наглухо окна и двери на ночь, скрываться от глаз патриотов, подпольщиков, партизан. Два с половиной года воюет страна. Почти столько же вместе со всей Родиной воюю и я: сначала незадачливый интендант, затем один из тех, кто сдерживал врага на Каневских подступах к родному Киеву, потом работник политотдела сороковой армии под Курском и вот уже полтора года — разведчик–партизан, заместитель легендарного Ковпака.
После Карпатского рейда я более месяца провел на Большой земле и теперь вновь откомандирован из Москвы в Украинский штаб партизанского движения, к генералу Строкачу — лицу, известному всем партизанам от Крыма до Припяти, от Брянских и Хинельских лесов до Кавказа и Волги… А до каких краев на запад распространяется его власть, мне пока не известно…
— Летом, во время битвы на Курской дуге, далеко было и до Карпат, — говорит мой спутник Иван Намалеванный, с которым мы вместе ночевали в Нежине. — А сейчас, мабуть, пойдем и дальше. На Татры, на Вислу… Га?..
— Чего прежде времени загадывать! Не спросив броду, не суйся в воду…
— Глянул я на карту… Все горы да горы… Самая партизанская стихия… Вон какой славы добыл наш дед на Карпатах! Гремит кругом.
Намалеванный не участвовал в Карпатском рейде. Он пролежал в госпитале все лето и не знает еще, во что обошлась нам эта слава…
