Люди Огненного Кольца - [3]

Плажевский вырвал искалеченную ножку стула, поднял днище и прочитал:

— «М. и Ф. в одном сапоге ходили». А вот это вранье! Не те сейчас времена. Я после войны и то сапоги имел. А эти ребята, Мишка да Федор, разве они о сапогах думают? У них отец машинист, мама в бухгалтерии работает, а они — «сапоги»… Кровь в пацанах играет, прыгнуть выше себя хотят. Вот с ними я строже себя веду. Я ведь училище их вроде как консультирую по столярному делу.

Доня вывернул отверткой медный шуруп. Неприличных надписей он не читал, только хмурился. А когда он хмурился, морщины на его лице мешались со шрамами, и мне очень хотелось спросить — где это он так разбился? Но решиться на вопрос я не смог.

А Плажевский отбрасывал в сторону разобранные стулья, говорил о мальчишках, и я вдруг почувствовал — именно, так, внимательно и спокойно, надо жить. Именно так приходит умение читать детские души.

И, склеивая стулья, я завидовал Доне.

Еще я завидовал пацанам, потому что мне тоже хотелось беситься и писать на днищах свои инициалы плюс инициалы всяких девочек. И чтобы руки мои дрожали от любви и от страха — вдруг Плажевский угадает меня по почерку?

Так я завидовал и клеил стулья. И чем больше клеил, тем больше чувствовал, что это я и писал про рыжую, про сапоги, про любовь и про все прочее… Я писал, а Плажевский, значит, и угадал меня… Вот почему я и клею стулья, а Плажевский мне выговаривает.

6. Изгнание из рая

Вечером в день получки курилка превращалась в филиал дешевой столовой. Смолкали вопли станков, Коля Гудалов бежал за пивом. Кто-то приносил ворох сельдей, сырки, хлеб. Дверь запиралась, и начиналась тайная вечеря грешников, на которой обсуждалось все и вся. Если поблизости оказывался мастер — а он чаще всего рядом все-таки оказывался! — его угощали. Морщась, мастер говорил:

— Чтобы время это, ребята, не во вред шло!

Время во вред не шло. Овсеенко, например, рассказал:

— Зимовье у моего брата под Таловкой. Лошадей распрягли, чаю выпили, я во двор пошел. Приспособился у ворот, поднял глаза — волк! Выхватил я со страху огромный кол, да этим колом волка по голове накрыл. Отхожу, радуюсь — умертвил серого! Ухватил за хвост — в дом волочь, а волк-то не гнется. Насквозь, стервец, мерзлый. Загнулся, видно, от холодов.

— Оставь, дед, — заявил Гудалов. — Я расскажу, почему мне бабы не нравятся…

7. Изгнание из рая

Вино любви каждый пьет из своего кувшина.

Коля Гудалов на досуге ловил голубей (продавал на рынке), отбирал у бурундуков орехи, обижался: «Точность! Как на весах взвешивают, вот гады!» Что же касается любви, двадцать лет и множество тайн страшно тяготили Колю. Он прислушивался к случайным шуткам, курил папиросы «Байкал» и, не зная, как подойти к тайне, всю силу свою отдавал работе. Не одна роща прошла через его руки, превратившись в столы, стулья, этажерки, стиральные доски и даже комоды, на которые в Тайге был спрос.

Филарет Гудалов давал подзатыльники сыну, твердо уверовав в то, что, бросив с пятого класса школу, Коля человеком уже не станет. А Коля курил, возился с деревом, терпеливо ждал своего часа и, пожалуй, дождался. Однажды летом остался он один с Иркой Завьяловой, подругой его сестры, на берегу озера. Жарко было, от пивного ларька опарой несло, резко пах кукольник. И Коля не выдержал…

Сидя на груде опилок, жалобно и пьяно тянул Коля, не глядя нам в глаза:

— Сделать я ничего не умел. Боялся — вдруг что не так будет. И убеждал, и мучил, и уговаривал, а она как вкопанная — нет и нет!.. Убежал, дома не показывался, пока Ирка в Томск к себе не уехала… Ей в общем что! А вот я с той поры как испорченный.

— Табу! — говорю я.

8. Изгнание из рая

Смеркалось, когда я проводил Колю. Пошатываясь, печальный, он уходил, а я стоял перед руинами церкви и почему-то казалось мне, что они сильно пахнут ружейным маслом.

Над сумятицей цветных вокзальных огней взошла Венера. Давным-давно, в школьные годы, я вручную шлифовал стекла для самодельного телескопа и ночами разглядывал ничего мне, к сожалению, не говорящий планетный диск. Вспомнив это, я вдруг расстроился, сунул руки в карманы, но тут нагнал меня запыхавшийся Доня Плажевский, засмеялся и громко сказал:

— Чай пить надо!

Я согласился.

В станционном буфете Доня смахнул со скатерти крошки, окликнул официантку. Милиционер Тарханов, длинный, как столб, подсел к нам. Он устал, он не хотел думать ни о транзитных, ни о пригородных пассажирах. Плажевский понимающе улыбнулся:

— Клюкнешь?

— Ты это, Плажевский, оставь, — строго оказал Тарханов. — Я на службе, да и тебе советую домой пойти… Понял?

— Старое не поминай, — обиделся Доня. — Я от чистой души предлагаю!

— И я от чистой души советую. — Капля пота пробежала по лбу Тарханова и задержалась над белесой бровью. Осторожно смахнув каплю платком, Тарханов взглянул на Доню, покачал головой, и встал, так ничего и не заказав.

— Доня, — спросил я, — почему ты Гудалова Колю не любишь? Я ведь видел, как ты его рассказы слушаешь — смотреть на тебя тошно.

— Он знает… — ответил Доня, имея в виду Гудалова.

Я хотел сказать: «Но ведь я не знаю», но Плажевский сам пояснил:

— Я с его мамой знаком, много лет на одной улице жили. Хорошая у него мама. Стеснительная, в очередях не кричит, а хлеба или рубль перехватить — добрее ее никого не сыщешь. А Коля в Филарета пошел — хамит, лается, напраслину на баб валит. А что он в этом понимает-то, в бабах?