Люди на корточках - [23]

Барский, не церемонясь, ухватил сидящего за светлый чуб и заглянул в лицо. Лицо, окаменевшее в тупом отчаянии, было ему незнакомо, но от человека так пахло бензином, что Барский без труда сообразил.

— Террорист?! — присвистнул он. — Так вы на самом деле?.. Вот радость для Пташкина!.. А что вы тут сидите? Ранены?

Моськин, не делая никаких попыток освободить чуб, монотонно пробормотал:

— Я поджег театр... — и всхлипнул.

—Я бы сам его поджег, —признался Барский. —Да все как-то духу не хватало... Однако, вы зря тут сидите. Вам бежать надо. Скрываться. Путать следы.

Он отпустил голову Моськина, которая тут же вернулась в прежнюю позицию, отряхнул ладони и быстро огляделся.

— Ладно, — пообещал он. — Я сейчас проверну одно дельце и помогу вам уйти от рук правосудия... Я мигом!

Он бегом ворвался в костюмерную и, чертыхаясь, принялся копаться в пыльных пронафталиненных одеждах. Одежды были всех веков и народов, но вожделенный пиджак как сквозь землю провалился.

— Чтоб он сдох! — говорил Барский, швыряя на пол камзолы, фраки и туалет вдовствующей королевы. — Чтоб он сгорел этот Бирюлин! Не удивлюсь, если он запер пиджак в сейф...

Он беспомощно оглянулся и увидел пиджак, который мирно висел на спинке стула. Барский схватил его, пнул стул ногой и выскочил в коридор.

Дым валил уже изо всех щелей —густыми серыми струями. Террорист сидел на прежнем месте и беспрестанно кашлял, захлебываясь, пуча глаза и багровея. Барский на ходу уцепил его за воротник и рывком поднял на ноги. Моськин сгибался в три погибели и надсадно дохал. Барский бросился вперед, волоча левой рукой странного поджигателя и размахивая правой, в которой был зажат белый пиджак.

До разбитого окна добрались, кашляя дуэтом. К Моськину вернулась некоторая активность, и наружу он выбрался сам, разрушив при этом пирамиду из ящиков. Барский, спрыгнув, чуть не сломал ногу и выронил пиджак.

Некоторое время они сидели на земле и тяжело дышали. Барский с некоторым удивлением осознал, что как-то незаметно белый пиджак обрастает новыми людьми и подозрительными обстоятельствами, и ни к чему хорошему это привести не может. Ведь как бы поступил умный человек? Он потихоньку, без лишней помпы, в уединении проверил бы возможности пиджака и извлек из него возможные выгоды. А что делает артист Барский? Он собирает вокруг кучу народу... а как не собирать? Как сказал этот чудик Стеблицкий —”артисту нужна разрядка”... А как бросишь этого —унылого террориста, явно вляпавшегося не в свое дело... Эвон, кашляет, Барбос!

Барский без особого почтения скатал пиджак в рулон, сунул под мышку и, прихрамывая, подошел к Моськину.

— Ну-с, подозреваемый, — строго сказал он. — Пора!

Моськин вздрогнул, затравленно посмотрел на актера, но покорно встал и понуро поплелся рядом. Они вышли из-за театрального здания и увидели огромную гомонящую

толпу. Зеваки сбегались отовсюду. Из окон театра валил дым. Где-то неподалеку выли пожарные машины.

Моськин застонал, обхватил голову руками и сделал попытку усесться на тротуар. Барский поспешно подхватил его под локоть и грубо потащил прочь.

Катастрофа странным образом взбодрила его. С наслаждением первооткрывателя отмечал он посторонние, неважные вещи —что вечерний воздух свеж и прихвачен морозцем, что на фоне синих сумерек красиво серебрятся облачка пара изо рта, что зажглись все до одного фонари и сверкающими цепочками покатились к окраинам...

Веселым и щедрым чувствовал он себя, и хотелось веселья всем —всем этим чокнутым, перепуганным человечкам, без денег, с разбитыми мордами, подозрительно провонявшим бензином —и он чувствовал, что может дать им это веселье, и какая разница —из чего будет сделано это веселье!

9.

Душа Стеблицкого разрывалась на части, и каждая часть страдала на свой особый манер, то есть, муки он испытывал бессчетные. Внешне это проявлялось на удивление скупо —он просто сидел в кресле, сложив тонкие руки на коленях, и лупал глазами. А вокруг суетились, болтали и пускали сигаретный дым живые свидетели и источники его кошмаров. Глаза их блестели, хрустальная люстра отбрасывала на их лица теплые радужные пятна, и все эти люди были, кажется, веселы! Лишь Моськин с бледным напряженным лицом молчал, забившись в угол дивана, и от него страшно, как от огнеметчика, разило бензином.

Включенный телевизор показывал новости. В столице стреляли. На экране то и дело возникал прокопченный фасад Белого Дома, и это зрелище вызывало у хозяина дома, художника Карпухина, огромного бородатого человека, восторг и тревогу одновременно.

—Во! Побили коммуняк! Это есть их последний... —восклицал он, картинно взмахивая мощными руками мастера. —Пал оплот тоталитаризма! А у меня, видишь, супруга с потомством как раз в белокаменную подались! Ну что ты сделаешь! Переживаю страшно! Плюс в доме —ни крошки! А сейчас бы не мешало петрова-водкина употребить... За победу и за встречу соответственно! Тут недавно халтурин подвернулся, да заказчик, зараза, гонорар не отдает, такие дела...

Как раз с этим бородатым Карпухиным Олег Петрович и был шапочно знаком — тот как-то выбрался в их края на этюды, и, пока он малевал зеленые холмы и багрово-золотые облака, Стеблицкий, из-за отсутствия полноценной личной жизни, то и дело наведывался к нему, задавал умные вопросы, выслушивал доброжелательные, но односложные ответы, цокал восторженно языком и, в конце концов, окончательно решил пригласить художника в дом распить бутылочку коньяку, но тут Карпухин этюды свернул и отбыл восвояси. Потом, встречаясь изредка в городе, они раскланивались, но и только. И вот пожалуйста, этот пьяница Барский, оказывается, ходит к художнику в гости и говорит ему “ты”!