Люди и боги. Избранные произведения - [20]

— Мой Хаим нисколько не изменился, — сказала еврейка.

— Мой Антек тоже не изменился… Полюбуйся только цепью на жилете, перчатками — точно сын Зунделя.

— А мой, видишь, носит цилиндр, совсем как граф Потоцкий.

— Ну, как, еврейская кровь, на дурное подбил мой твоего?

— Что уж мог бы твой надумать, когда бы не Хаим? — ответила польке еврейка.

— Еще неизвестно, что он за счастье там нашел… Навесил золотую цепь на жилет, а старую мать забыл…

— Надо пойти к учителю Мойше, пусть прочитает письма.

Женщины закутались в платки и с письмами отправились к учителю Мойше. Учитель прочитал им, что дети «извещают о своем добром здоровье и желают то же самое услышать от своих дорогих родительниц». Они не забыли своих старых матерей, писали далее сыновья, много мучений пережили они прежде, чем прибились к делу. Теперь оба работают в одной мастерской и зарабатывают пятнадцать долларов в неделю. Но не всегда есть работа. Каждый посылает своей матери по ассигнации и обещает не забывать о ней и дальше. Кончали они письма тем, что целую ночь сидят и пишут эти письма, лампа уже гаснет, и приходится кончать…

В конверты были вложены две синие бумажки, за которые Лейбуш Шпилетер после долгой возни выплатил им по семь рублей пятьдесят копеек.

На следующий день обе женщины отправились на кладбище поставить в известность своих мужей, что дети нашлись, что они не забыли о своих старых матерях.

Так эти две женщины долгие годы до смерти своих мужей и долгие годы после смерти своих мужей жили по соседству в маленьком полуразрушенном домике, что на той стороне речки, где женщины стирают белье. Бог весть каким образом досталась эта маленькая лачуга в совместное пользование еврею и поляку. Принадлежала она, говорят, какому-то попу, оставившему после себя шесть душ детей и денежный долг еврею, а когда эти «души» поделили между собой наследство, еврей взыскал этот долг по доле с «души» — короче, получилось, что половина этой лачуги принадлежит еврею. Строение нуждалось в брандмауэре. Дождевые потоки, стекавшие с крыши амбара Файерштейна, падали на крышу лачуги, разрушали тонкие стены, и сосед-поляк постоянно втолковывал соседу-еврею, чтобы тот купил материал, за это он обещал своими руками выложить кирпичную стену. У еврея же денег «как раз» не было. Так оттягивалось это с года на год. Еврей давно уже выплатил приданое своим дочерям, которые уехали со своими мужьями — одна в Африку, другая аж в Канаду. Домишко же все еще оставался без брандмауэра.

Между тем поляк в досужее время тащил к себе домой валявшийся на улице кирпич, не нужный никому камень. Собрав достаточное количество материала, он принялся за работу — сам выложил свою часть стены, а водосток с амбара Файерштейна отвел на крышу соседа. В сильный дождь тонкие стены квартиры еврея тряслись, а с потолка текло так, что на кровати, на стол и на шкаф приходилось подставлять под потоки воды горшки, тарелки, противни и тазы.

Во всем же прочем еврей и поляк жили между собой в согласии, вполне миролюбиво ссорились, бранились, а потом снова становились друзьями. Жили в ладу и полька с еврейкой. Когда Антония, уходя на работу, оставляла маленького Антека в колыбели и малыш поднимал такие вопли, что раскалывались небеса, к соседке входила еврейка, кормившая в ту пору своего Хаима, брала Антека на руки и давала ему грудь. Хаим, сидевший на второй руке матери, преисполнялся ревности. Маленький еврей и маленький поляк пристально глядели друг на друга, — может быть, они уже тогда договорились совместно совершить путешествие в Америку… Когда наступал канун праздника, к примеру, канун еврейской пасхи, и рыбачка Голда перебиралась из дому во двор, а дети, как индюшата, с криком и плачем шныряли между бочками, — Антония, бывало, затащит к себе кого-нибудь из детей еврейки и накормит своим обедом. Еврейка потом чистила рот ребенка, терла, освящала горячими камушками, и малыш поднимал при этом страшный рев… Если у одной заболевал ребенок, вторая ухаживала за ним, бежала к фельдшеру, приносила лекарства. В пору нужды одна другой одалживала гроши, делилась буханкой хлеба, каплей молока.

И только боги этих двух семей не могли мирно ужиться и приводили к большим распрям между соседями.

Когда наступал праздник одного бога, второй бог не мог этого терпеть. В обычные дни года, к примеру, не происходило ничего особенного, жили в полном согласии; но когда у польки наступала Христова ночь и из ее дома неслись запахи их девяти блюд, еврейка морщила нос… А когда приходил священник и принимался освящать куличи, еврейка запирала в комнате своих детей, не выпускала их из дому. При виде жареного поросенка, из глазниц которого торчит зелень, у Голды поднималась тошнота, она потом целый день отплевывалась.

— Ну, и празднуют же, свались на их голову черный год! — говорила еврейка и весь праздник не показывалась польке на глаза.

Если же приходила еврейская пасха и еврейка варила рыбу, полька захлопывала свою дверь:

— Паршивое еврейское сьвенто[36], сени запакостили!..

Когда же приносили мацу, полька загоняла своих детей в дом и замыкала дверь на ключ.