Люди и боги. Избранные произведения - [134]

Когда Бухгольц получил письмо с чеком, Двойры не было дома, она была на работе. В первую минуту он был так ошеломлен, что, накинув пиджак, побежал к Двойре на фабрику. На улице его встретили свежий молодой весенний ветер и такое праздничное сияние солнца, что все улицы приобрели праздничный вид — высохли тротуары, исчезли вчерашние лужи; последние следы зимы стерлись. Бухгольцу представлялось, что выставки в витринах открытых магазинов, уличное движение — всё-всё, что на улицах происходит, совершается не из торгового расчета, не из деловой корысти, а забавы ради, праздничности ради. Он несся по улицам, точно ветер, и рукой сжимал в кармане письмо с чеком. Ему хотелось всех остановить, всем рассказать о необычайном событии, показать чек — он чувствовал себя богаче всех; ему казалось, что на деньги, которые у него в кармане, он может купить весь мир.

В его сердце пробудилось желание. Ему на минуту почудилось, что не к Двойре бежит он, а к мисс Фойрстер — он позовет ее, и она пойдет рядом с ним по улицам; на Пятой авеню будут вместе ходить по магазинам, закупать необходимые к их совместной поездке в Европу вещи — чемоданы, сорочки, ботинки, чулки; вместе пообедают сегодня в первоклассном ресторане, а вечером пойдут в театр и будут сидеть друг возле друга — он будет ощущать на себе ее дыхание, а может, держать ее за руку, сжимать ее руку… Он резко остановился, отбросил от себя эти мысли и стал себя ругать:

— Что я за ничтожный парень! Что за подлец! О чем я думаю? Как я смею?

Но и ругая себя таким образом, он ощущал благоуханное дыхание мисс Фойрстер, запах алой гвоздики, идущий от ее нежно-розовой груди…

Одним прыжком он, оказался на фабрике и вызвал Двойру.

— Тебе нужно сейчас же идти со мной! Оденься и — идем!

— Что случилось? — испуганно спросила Двойра.

— Вот это! — Он показал ей письмо с чеком.

Двойра не усмотрела в этом необходимости бросить работу.

— Я вечером приду домой, и мы подумаем обо всем, что нам предстоит делать, — сказала она.

Ее хладнокровие рассердило его. Он хочет сегодня устроить себе праздник, а она омрачает его. И Бухгольц закричал:

— Я не хочу, чтобы ты работала! Ты не должна больше работать! Мне неудобно, что ты продолжаешь работать!

Она пожалела, что разрушила его радость, и, глядя ему в глаза, улыбалась, словно искала примирения. Она заявила на фабрике, что уходит сегодня раньше срока, оделась и вместе с ним вышла на улицу.

— Ну, что же мы будем делать прежде всего? С чего начнем? — добродушно сказала она и, прижимаясь к нему, улыбнулась, как в старые добрые времена, стремясь привести его в хорошее настроение.

— Прежде всего мы ничего не будем делать! Будем бродить по улицам, как когда-то, и заглядывать в витрины, будто у нас вовсе нет денег. А если нам что-нибудь очень, очень понравится, мы купим! А? — Он радовался, как ребенок.

— Нет, Хаскл, прежде всего мы купим большой, большой букет цветов и повезем мисс Фойрстер, — сказала Двойра, — ведь все это сделала она.

— Да, Двойра, да, — с воодушевлением воскликнул растроганный Бухгольц, прижав к груди Двойру прямо на улице, — попросим ее, чтобы и она пошла с нами, все вместе, втроем, пойдем по улицам, а?

Двойре почему-то стало грустно, без особой причины, как ей показалось, и она опустила голову. Бухгольц этого не заметил. Его так воодушевила мысль взять с собой мисс Фойрстер, что он заторопился.

— Идем, Двойра, скорей, нам еще нужно обменять чек, у нас ведь нет денег.

Из благодарности он обнял Двойру.

— Как я люблю тебя! Я так тебя люблю! — посреди улицы гладил он ее волосы…

Глава пятнадцатая В тенетах счастья

Бухгольц был всецело поглощен своей выставкой. Мисс Фойрстер много помогала ему. Он обо всем советовался с ней и поэтому, само собой разумеется, мало бывал дома и много с мисс Фойрстер, что представлялось Двойре очень естественным. Ведь мисс Фойрстер так много понимает в искусстве, сказала себе Двойра. В ней не было зависти к мисс Фойрстер. Признавая во всем ее превосходство, она слишком почтительно относилась к ней, чтобы подозревать что-либо или завидовать. Только себя корила Двойра, что не может Бухгольцу помочь, не может быть с ним все дни, как та, другая…

Само собой разумеется, Двойра не работала, как ни порывалась вернуться к работе. Да, она мечтала вернуться к работе, — во-первых, потому, что жизнь без работы представлялась ей скучной, а во-вторых, ей все не хотелось верить, что она вправе позволить себе не работать, ей казалось, что она бессмысленно проводит свои дни. Но Бухгольц устраивал такие скандалы, что ока не смела ни единым словом обмолвиться о своем желании вернуться на фабрику, избегала упоминать об этом.

— Мы ведь собираемся уехать. Как долго, ты думаешь, мы еще тут будем жить? Только до выставки. Надо готовиться к поездке, — неустанно втолковывал он ей.

И то ли Двойра не могла поверить в такое счастье, то ли какое-то предчувствие подсказывало ей это, но она знала, что с Бухгольцем не поедет — что-то непременно стрясется, и она словно ждала этого. Она боялась думать об этом, и уж во всяком случае то, что взаправду кончились ее трудовые дни и для нее начинается новая жизнь, — в ее представлении никак не укладывалось. А почему — она сама не знает. У нее не было никаких оснований сомневаться в намерениях Бухгольца или кого-нибудь в чем-либо подозревать. Отношение Бухгольца к мисс Фойрстер представлялось ей настолько естественным, что она сама, как и Бухгольц, питала к этой мисс чувство восторженного уважения и благодарности. Почему же ей так грустно? И почему это — сколько Бухгольц ни говорит о планах их совместной поездки в Европу, она не может поверить, что все это на самом деле сбудется, и вовсе не собирается заняться приготовлениями к путешествию? Словно бедность, в которой она жила до последнего дня, положила на нее свою тяжелую руку и сказала: «Я не выпущу тебя из моей власти…»