Люди и боги. Избранные произведения - [113]

Предстоит, чудится ей, долгое путешествие, которое она обязана совершить, надо же в конце концов приготовиться к этому путешествию, придется же оставить их одних. И Соре-Ривка представляет себе дом без нее: Аншл поднимается утром, еще затемно, и, вместо того, чтобы стать к молитве, становится у плиты, чтобы сварить кофе для детей; Аншл приходит с работы домой, усталый, еле ноги волочит, и, не застав на столе своей доли варева, сам готовит себе ужин — что же ему делать, разве возьмет он в дом чужую женщину?.. Или вот он стоит, Аншл, у раковины, стирает белье, платьице для Фейгеле, чтобы завтра отправить ее в школу… Аншла вдруг одолевает кашель, обрывающий все раздумья Соре-Ривки, и она начинает бранить себя: разве она понимает, о чем думает? Как это она так вдруг уйдет? Еще не время.

Ей хочется подольше так лежать, думать, тихо-тихо думать, пока не придет сон. Такая одолевает ее усталость, такая сонливость — все косточки истомлены и лежат, рассыпавшись по постели, — при самом большом желании она не в силах собрать их вместе. И так сладка ей усталость, ах, если бы дали ей так лежать, лежать…

Часы бьют шесть. Она знает, что пора подняться, ей необходимо подняться, подошел крайний срок. Он уже, вероятно, лежит с открытыми глазами, но боится шевельнуться, чтобы ее не разбудить. Соре-Ривка знает своего Аншла. «А с чего это она разлеглась, ведь становится поздно», — думает мать и не поднимается. Что же она не встает? Что это она себе за праздник устроила? Но она лежит, и так ей хорошо лежать. Ей никогда еще не было так приятно лежать в кровати, как сейчас.

Она видит, как Аншл спускает ноги с кровати, одевается. Там, в другом углу, тоже слышится возня — просыпается Мозес. Чем же это кончится? Ничего у нее не болит, наоборот, она чувствует — все отлегло, только усталость не прошла, и так неодолимо желание лежать.

— Соре-Ривка, — говорит Аншл, — тебе что-то не так?

— Нет, не знаю, мне почему-то не хочется вставать, Этого он не ждал. Никогда не слышал он от нее, чтобы ей чего-нибудь не хотелось делать.

— Ну, раз тебе не хочется, не вставай.

— Кто же тебе приготовит завтрак?

— Завтрак будет приготовлен.

— Ладно уж, ладно. — Она пытается подняться и не может.

— Аншл, — говорит она, — не знаю, что со мной.

— Ты, наверно, простудилась. Полежи денек в кровати… К вечеру тебе станет лучше.

— Ты прав, — говорит она и остается лежать. Аншла удивляет, что она так легко соглашается, — лежать не в ее привычке; он пугается и подходит ближе к кровати.

— Тебе не по себе? У тебя что-нибудь болит?

— Нет, ничего… Только устала я.

— Отдохнешь денек в кровати, отлежишься.

— Я тоже так думаю, — говорит она и вытягивает скрюченные ноги.

Аншл диву дается — это так на нее не похоже!

Днем, несколько позднее, Соре-Ривка снова стала терзаться: что же я лежу? Там, на прежней квартире, она была близка с соседями, можно было послать Фейгеле за соседкой, и та приготовила бы ей ужин; здесь, на новой квартире, она еще не успела ни с кем познакомиться, и соседи здесь люди какие-то чужие, не ровня ей — не утруждать же чужих людей. «Буду лежать, — думает про себя Соре-Ривка, — пока дети не вернутся из школы». Между тем мать впадает в забытье, и чудится ей, что она умерла, и хорошо ей оттого, что умерла; она лежит в кровати, все члены ее распластаны по постели, и не нужно двигать ими. Не нужно подниматься с кровати, никогда больше не нужно. Ни о чем больше не нужно заботиться; не нужно думать о первом числе месяца, о квартирной плате, о белье, об одежде для детей; счета в лавчонках тоже ее не касаются… И все обстоит как надо — все делается само собой: само собой стирается белье, сами собой растут дети, сама собой возникает пища, убираются комнаты, она больше ничего не должна делать, только лежать, лежать, лежать…

Потом, как открытая книга, встает перед ее глазами детство. Соре-Ривка видит свою мать — вот она входит в дом, на ней широкое платье, платок спущен на лоб. Соре-Ривку удивляет, что мать пришла. Она ведь знает — ее мать умерла и лежит на месте вечного покоя в Ленчице, куда она, Соре-Ривка, перед тем как отправилась в Америку, не съездила, чтобы почтить могилы предков. «Как же мать перебралась в Америку, как она переплыла через океан? Дивно, — думает про себя Соре-Ривка, — дивно».

Между тем, квартира меняет свой вид, снова превращается в подвал, который вместе с тем тот же дом на старой родине, с потолком на трех толстых балках. Вот она видит среднюю, самую толстую, с которой свисает подцепленный к крюку подвесной подсвечник… И Соре-Ривка в изумлении. Что это? Где я? В старом доме? В Америке? Все квартиры, в которых она жила, сливаются перед ее глазами в одну квартиру… Время теперь — канун субботы, на полке выставлены ее горшки, протертые, начищенные. В углу, возле плиты, стоит Двойреле и над тазом расчесывает волосы; Двойреле еще маленькая девочка, Иойне-Гдалье еще маленький мальчик, Иче-Меер на руках у сестренки.

«Необходимо подняться. Чего же это я лежу? Ведь Аншл сейчас придет из синагоги», — рвется она из объятий сна.

Она просыпается и видит свою маленькую дочурку Фейгеле с книгами в руках — девочка только что пришла из школы.