Люди и боги. Избранные произведения - [114]

— Погибель на врагов моих… — Соре-Ривка сбрасывает с себя сонливость. — Где это я была? В Америке или там, в старом доме?

И, уже очнувшись, она с открытыми глазами лежит и смотрит на Фейгеле. Соре-Ривка начинает сознавать, что с ней творится.

«Что же будет с девочкой? На чьих руках я оставляю ее?»

И при этой мысли она явственно видит одиночество своего ребенка.

«Кто ей головку расчешет? — говорит про себя Соре-Ривка. — Что же это я себе за праздник устроила?»

Она с огромным усилием поднимается в кровати и спускает на пол ноги — еще не время, еще не время…

Соре-Ривка прошла только два шага — колени у нее подкосились, в глазах замелькало, голова отделилась от тела и где-то в вышине пылала огнем.

— Ма, ма, ма! Что с тобой? — Девочка подбежала к растянувшейся на полу матери.

Мать не отвечала.

— Ма, ма-ма! — закричала девочка и распахнула дверь. — Ма!..

Вошли какие-то соседки и уложили Соре-Ривку на кровать.

Когда Аншл пришел с работы домой, он застал сына с женой у кровати матери. Тут же был врач, который шептался с Соломоном. Дети притихли, сидели, забившись по углам, а по дому ходили на цыпочках. Аншл подбежал к кровати. Соре-Ривка лежала вся в жару, и щеки ее были багрово-красны. Редкие седые волосы, выбившиеся из-под белого платка, которым была повязана голова, слиплись в проступивших на лбу каплях пота. Соре-Ривка в кровати пылала от жара. Никогда Аншл не видел ее такой цветущей, с такими румяными щеками, только губы были синие — цвета селезенки. Она лежала с открытыми глазами, а во взгляде был страх. Увидев Аншла у кровати, она посмотрела на него так, словно просила прощения за то, что заболела.

— Соре, что тебе? — Аншл назвал свою жену только первым именем, как, бывало, называл ее в самые нежные минуты их жизни.

— Аншл, — пошевелила она губами и протянула к нему свою жесткую, натруженную руку, которая теперь была неестественно бледна.

— Что с тобой, Соре, жизнь моя? — весь в поту от волнения спросил Аншл.

— Не знаю, Аншл, — покачала она головой.

— Что говорит доктор? — сдерживая слезы, спросил Аншл у сына.

— Маму забирают в больницу.

— В больницу? — удивился почему-то Аншл и остался стоять, ошеломленный.

— Еще неизвестно, что это, — сказал старший сын.

— Еще неизвестно, что это? — Аншл удивлялся и повторял слова сына.

Сын с невесткой ушли домой, все оставив на одного Аншла.

Дети на кухне. Аншл сидит у кровати. Так же, как и она, смотрит он, уставясь куда-то глазами, о чем-то думает, покачивается и молчит, только время от времени спрашивает:

— Сореле, у тебя что-нибудь болит?

— Нет, — качает она головой.

Он продолжает сидеть и раскачиваться, сосредоточенно, как при молитве.

— Аншл, иди поешь, — произносит она, собрав все силы, — дети приготовят.

— Я поем, поем, — машет он рукой, продолжая сидеть и раскачиваться.

Позднее с тюками на плечах пришел Мозес. Еще на кухне почувствовал он, что с матерью что-то стряслось. Он догадался об этом по тому, как притихли дети.

— Что случилось?

— Ма больна.

Мозес сбросил тюки и тихо вошел в комнату. Он смотрел на отца и не узнавал его — отец постарел за те несколько часов, что Мозес его не видел, еще больше поседел и сгорбился. Тихими шагами, испуганный, подошел Мозес к кровати. Отец, словно очнувшись от своих мыслей, заметил его:

— А, Мойше?

— Что с мамой? — спросил сын.

— Мама совсем свалилась, ее забирают в больницу.

— В больницу, — повторил Мозес.

Мать теперь смотрела на Мозеса, большие глаза ее блестели, щеки пылали. Мозес стоял у кровати и смотрел на нее, а мать взглядом о чем-то просила его. Словно бессловесное животное, которое может выразить свое желание только глазами, смотрела на него мать и о чем-то молила.

— Мама! — сказал он.

— Ты хочешь чего-нибудь, Соре-сердце? — Аншл наклонил ухо к ее губам.

— Мой сын, — пролепетали губы матери.

— Она говорит «мой сын», — молитвенно покачивался Аншл.

Всю ночь бодрствовали. На все уговоры Мозеса прилечь в соседней комнате, соснуть, Аншл отвечал молчанием. Как он сидел у кровати жены, так и остался сидеть, непрерывно покачивался, как при молитве, и молчал. Соре-Ривка смотрела на него и безмолвно умоляла глазами, чтобы он отправился поспать. Иногда она шевелила губами:

— Аншл, Аншл!

— Сореле, — Аншл склонял ухо к ее губам.

— Иди спать, Аншл, — шевелила она губами.

— Нет, — качал он головой и оставался сидеть.

Мать еще понимала все, что происходит вокруг нее, хотя ее сильно лихорадило. Она очень ослабела и не находила себе покоя, ни на миг не закрывала глаз, только и делала, что переговаривалась ими то с мужем, то с сыном. И самый правдивый был он, этот разговор, который вели ее глаза. Они произносили то, чего губы не в состоянии были высказать. Соре-Ривка то прощалась с ними, то утешала их, то просила о чем-то. И мать предпочла говорить глазами — это лучше подходило для того, что она хотела сказать. Мозес понимал, почему мать смотрит на него, о чем она думает, чего хочет от него, и тоже глазами дал ей обещание, и было так, что они понимали друг друга. Она пожелала, и он пообещал выполнить все, что она от него требует. Теперь у недужного одра матери Мозес взял на себя — если, упаси бог, случится недоброе — заботу о маленьких братьях, пока они не станут взрослыми. Мать словно услышала обет, который он дал в своей душе, и стала спокойнее. Пришло облегчение, она по доброй воле предала себя в чьи-то руки, устало закрыла глаза, и казалось, что она спит. Но мать не спала. Мучимая беспокойной мыслью, — что-то еще осталось без ответа, — Соре-Ривка вдруг снова встрепенулась и обратила обессилевший, молящий взгляд к сыну. Мозес понял, чего она хочет.