Люди и боги. Избранные произведения - [109]

Без обручения и венчания

Назавтра утром, едва сияние рассвета прорвалось сквозь заснеженное окно, Двойра собралась уйти. Только она задумалась, куда положить ключ от дверей, чтобы Бухгольц его нашел, — дверь отворилась, и вошел Бухгольц. Взъерошенный, взбудораженный, небритый, он выглядел так, словно не спал всю ночь. Не произнеся ни слова, стал он метаться взад и вперед по студии. Двойра возилась со своими вещами и молчала.

Наконец Бухгольц подошел к ней и заглянул ей в глаза.

— Почему у тебя красные глаза? Ты плакала? — спросил он.

— Нет, я не плакала.

— Ты плакала, у тебя опухшие глаза, — повторил он.

Двойра не отвечала.

— А я подлец. Низкий человек.

— Почему ты ругаешь одного себя?

— Потому что я такой и есть.

Она молчала.

— Ты думаешь, с моей матерью я лучше обходился? Нет! Она давала мне с собою в хедер бублик с маслом, а я изводил ее, никогда отрадной минуты ей не доставил. Вечно терзал ее… Мне это доставляло удовольствие, понимаешь? Я матерей ненавижу, ой, как я их ненавижу! — Бухгольца трясло.

Она подошла и обеими руками дотронулась до него:

— Хаскл, что с тобой? Где ты был всю ночь? У тебя страшный вид!

— Я бежал от моей первой брачной ночи. В мою первую брачную ночь я захотел быть не женихом, а собакой, понимаешь, собакой со всеми уличными собаками наравне…

Яркий румянец залил лицо Двойры, зажег огнем все ее существо до самых глубин. Она закрыла лицо обеими руками и громко, навзрыд заплакала.

Бухгольц припал к ее ногам, терся у ее ног, как собака, метался, целовал ее ботинки, платье, руки. Минуту спустя он поднял ее, как ребенка, держал на руках и носился с ней по комнате:

— Суженая моя, счастье мое, моя судьба, пришедшая ко мне в дом, скажи, что я должен сделать? Что я должен сделать для тебя? Может, выброситься из окна на улицу?

— Нет. — Двойра с улыбкой в заплаканных глазах качала головой.

— Понимаешь, я не считал себя достойным такого счастья, понимаешь?

— Да, — Двойра утвердительно кивала головой.

— Мать моих детей! — крикнул он в диком восторге.

Двойра рукой зажала ему рот.

Вскоре они снова сидели у затопленной печурки. Бухгольц принес хлеб, масло, четверть фунта кофе, и Двойра приготовила первый завтрак в своем собственном хозяйстве. Они снова говорили о своих планах. Выяснилось, что Двойра пришла не с пустыми руками — она принесла свой заработок за последнюю неделю — двадцать четыре доллара. Сказалось и то, что она была дочерью Соре-Ривки, — в ее сумке нашлись такие вещи, как пара простынь, несколько полотенец — предметы, в необходимости которых Бухгольц, собственно, не был вполне уверен. Бухгольц настаивал на том, чтобы немедленно отправиться на Первую авеню и у уличных торговцев, у итальянцев, купить хозяйственную утварь. Идея — вместе с Двойрой завести домашнее хозяйство — так завладела его мыслями и так распалила его энтузиазм, что он решился на такое, на что до сих пор не мог заставить себя решиться даже в самые критические минуты, которых в его жизни было немало. У Бухгольца был преуспевающий брат «олрайтник», как их здесь называют, торговец мебелью, у которого дела шли хорошо. Его мебельный магазин находился в подвале на Элен-стрит. Бухгольц, который порвал со своей родней и долгое время не хотел слышать о ней, как и она о нем, не виделся с братом лет шесть-семь, никогда не обращался к нему за помощью. Теперь он что-то задумал и, не сказав ни слова Двойре, принялся осуществлять свой план.

Он побрился, надел лучшую из своих сорочек — с тех пор как Двойра начала оказывать ему внимание, у Бухгольца всегда есть свежая сорочка — и взял с Двойры слово, что она не покинет студию, пока он не вернется. «Мне надо подойти к приятелю по одному важному делу, я сейчас же вернусь». Он ушел, и Двойра осталась одна. Она распаковала свои вещи, осмотрелась и стала соображать, как привести студию в такой вид, чтобы в ней можно было жить. Вымела мусор, накопившийся в комнате с того дня, как Бухгольц здесь поселился, предварительно выудив из мусора все носки, воротнички, рубахи, книги, рамы от картин и иные вещи. Нашла подходящее место для ящика из-под апельсинов, где будет стоять необходимая в хозяйстве посуда.

И пока она с увлечением приводила студию в порядок, неожиданно распахнулась дверь, и вошел Бухгольц, таща на плечах складную железную кровать с новым матрацем, за ним следовал негр, неся на голове кухонный шкафчик и несколько стульев.

Двойра смотрела, пораженная, — где он взял эти вещи? Но Бухгольц не дал ей долго думать.

— Идем, у меня есть двадцать долларов, купим тарелки и ложки.

— Тарелки и ложки? — смеялась Двойра. — К чему нам тарелки и ложки? Мы разве будем столоваться дома?

Двойра умылась над раковиной, переоделась, и они вдвоем вышли на улицу. Везде, где только попадалась лавка кухонной утвари, Бухгольц останавливался, захваченный одним желанием — накупить кастрюль, тарелок, ложек. Двойра с трудом отговорила его. Наконец увидев в скобяной лавке газовую плиту о двух горелках, он захотел во что бы то ни стало купить ее и принести домой.

— На что нам она? У нас же есть печурка. Мы разве будем питаться дома?

— А что же нам нужно?