Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков - [26]
Георг Бюхнер – Карлу Гуцкову
Дармштадт, конец февраля 1835
Милостивый государь!
Быть может, Вам доводилось наблюдать, а в менее благоприятном случае испытать на себе, что существует степень нужды, заставляющая забыть всякую сдержанность и заглушающая любое чувство. Правда, находятся люди, утверждающие, будто в таком положении лучше уж голодная смерть, однако я берусь опровергнуть это мнение, взяв для того в помощь недавно ослепшего и побирающегося на улице капитана, заявившего, что он и застрелился бы, да не может оставить своё семейство без содержания, для чего должен продолжать жизнь. Это ужасно. Надеюсь, Вы поймёте, что могут встречаться сходные обстоятельства, при которых человеку не дано превратить своё тело в запасной якорь и сбросить его с терпящего кораблекрушение мира в воду. А потому не удивляйтесь, что я распахиваю Ваши двери, вторгаюсь к Вам в комнату, вручаю Вам рукопись и домогаюсь от Вас милостыни. А потому я прошу Вас прочесть эту рукопись как можно скорее, и если Ваша совесть критика это позволит, рекомендовать её господину Зауэрлендеру, тут же дав мне ответ.
Касательно самого сочинения не буду сообщать Вам, пожалуй, ничего более того, что несчастные обстоятельства принудили меня написать его не более чем за пять недель. Сообщаю Вам об этом, чтобы повлиять на Ваше суждение об авторе, а никак не о драме как таковой. Как быть далее, и сам не знаю, разве что уверен, что есть у меня все основания краснеть перед историей; однако же я утешаю себя мыслью, что все авторы, за исключением Шекспира, предстают перед историей и природой школярами.
Повторяю свою просьбу о скором ответе; в случае благоприятного исхода несколько строк, написанных Вашей рукой, смогут, если прибудут до следующей среды, уберечь несчастного от весьма печального состояния.
Если тон этого письма покажется Вам неуместным, примите во внимание, что мне легче нарядиться в лохмотья нищего, нежели во фраке прижимать к груди прошение, и чуть ли не легче, пожалуй, с пистолетом в руке воскликнуть: «La bourse ou la vie!»[123], нежели дрожащим голосом лепетать: «Бог воздаст!».
Г. Бюхнер
Георг Бюхнер (1813–1837) – драматург, поэт и писатель, считающийся предтечей экспрессионизма в драматургии. Изучал медицину в Страсбурге и в Гисене, там примкнул к революционному студенческому движению, опубликовал памфлет, призывающий к экономической и политической революции (1834), и основал радикальное общество. Он избежал ареста, уехав в Страсбург, а в 1836 г. стал лектором по естественным наукам в университете Цюриха. Наибольшую известность получили его драма «Смерть Дантона» (1835), комедия «Леонс и Лена» (1839) и трагедия «Войцек» (1837).
Карл Гуцков (1811–1878) – писатель и драматург. Учился в Берлинском университете, позже – в Йене, Гейдельберге и Мюнхене. Начинал свою карьеру в качестве журналиста. В 1830-х гг. возглавил движение «Молодая Германия», выступившее против романтизма. Его многотомное произведение «Рыцари духа» считается первым произведением в жанре немецкого социального романа. Беньямин в своей работе, посвящённой Парижу XIX в. («Пассажи»), часто обращается к «Письмам из Парижа» (1842) Гуцкова.
Расшифровка радиолекции «По следам старых писем», прочитанной В. Беньямином на волнах Юго-западного немецкого радио 19 января 1932
Нам известен спектакль, который некая «знаменитость» норовит разыграть, используя избитые жесты, показывающие, что она вовсе не желает участвовать в торжествах по случаю юбилея или иного чествования. Однако чтобы постигнуть смысл поведения, которое обыкновенно только имитируют, стоит немного пролистать назад свидетельства, оставленные немцами. Тогда обнаружится вот это письмо великого хирурга Диффенбаха (1792–1847), как и та подлинная скромность, представляющая собой не смиренность перед людьми, а притязание на безымянность. Об этом говорят и слова Диффенбаха, написанные в то же время, что и письмо, в предисловии к его «Оперативной хирургии»: «Речь идёт отнюдь не о панораме прожитой трудной и напряжённой жизни, не о меланхоличных размышлениях в момент, когда собственное бытие в мире клонится к закату, речь о событиях, дышащих жаром юности и современности, не только позавчерашних, но и вчерашних, да и сегодняшних»[124]. Написанное незадолго до смерти, это письмо свидетельствует о той верности по отношению к почти завершённой жизни, которая лишает деятельного человека способности радоваться торжествам. Верность эта, разумеется, не является идеалом сама по себе. Однако такое поведение вполне присуще великим немецким разночинцам, которых мы видим в этой веренице писем. Сколь далеко мы при этом можем удаляться от круга «поэтов и мыслителей», не утрачивая его характерных свойств, можно обнаружить, пусть и не без некоторого смущения, в следующих строках.
