Люди Джафара - [28]

«Дальше? — я пожимаю плечами. — А дальше всё очень просто: дон Эрнандо был талантливым военачальником, испанская пехота в то время считалась лучшей в Европе, у конкистадоров было огнестрельное оружие, железные доспехи и лошади… а кроме того, высадившись на берегу Юкатана, дон Эрнандо приказал сжечь корабли… чтобы некуда было отступать…»

«А что было у ацтеков?»

«А у ацтеков, на их беду, было очень много золота… — я на несколько секунд задумываюсь. — Вот бы им лошадок дать, хотя бы сотню-другую!..»

«Ты болеешь за ацтеков?» — азартно спрашивает Маринка.

«Вовсе нет. Просто мне интересно. То, что произошло — уже произошло. А вот то, что могло бы произойти — это такой простор для воображения!.. А вообще-то, я болею за конкистадоров. Даже не знаю почему. Образ закованных в сталь лихих вояк, алчных и набожных одновременно, горстка которых завоевала огромную страну, этот образ… завораживает, что ли… Хотя как подумаешь о том, какие они были тупые, жестокие, грязные и вшивые… Ладно, хорош, — перебиваю я сам себя. Чаем напоишь?»

«Ой, ну конечно! — вскакивает с кресла Маринка. — Сейчас.»

«Смотри только маму не разбуди!»

Она улетает за чаем, а я поудобнее устраиваюсь на диване и размышляю. За окном — ночь. На мне — повседневная форма одежды, штык-нож и повязка дневального по батарее. Я — в самоволке, и каждую секунду может ворваться мой напарник Пирог с безрадостной вестью, что моё присутствие срочно требуется в казарме. Тем-то и сладки эти минуты свободы.

Впархивает Маринка с чаем.

«Представь, а что было бы, если бы оказаться на поле Ватерлоо с хорошим ручным пулемётом? — бормочу я и автоматически отхлёбываю из чашки. — О чёрт, горячий!.. А было бы вот что — мы с Наполеоном замочили бы англичан и пруссаков, а потом…»

«С пулемётом?..» — не успевает за галопом моих мыслей Маринка.

«Впрочем, это всё-равно ничего бы не изменило… Наполеон ведь не хотел быть королём Жакерии…» — сокрушённо резюмирую я и разочарованно закуриваю.

«А знаешь, — вдруг произносит Маринка задумчиво, — ты мне сегодня снился…»

«Полагаю, в каракулевой папахе и на белом коне?» — совершенно серьёзным тоном интересуюсь я.

«Фу, глупый! Вовсе нет. Ты был в новеньком, с иголочки, офицерском мундире и такой красивый-красивый! Ты подошёл ко мне, взял меня за руку и сказал…»

«Что я тебя люблю?..» — предположил я.

«Совершенно верно, — серьёзно кивнула она. — Именно это ты мне и сказал.»

«Не ново, — пожал плечами я. — Всё когда-нибудь устаревает и теряет первозданную свежесть новизны…»

«А ты повтори снова, — попросила Маринка. — Я не обижусь, честное слово.»

Я притянул её к себе, обнял за плечи и повторил. Она удовлетворённо вздохнула и покрепче прижалась ко мне.

«Вот закончишь училище, заберёшь меня с собой, и мы уедем далеко-далеко…»

«Ага, это уж точно… Распределят в такую дыру, что и на карте с фонарём не найдёшь… В ЗабВО, а то и в Афган…»

Она закрывает мне ладошкой рот.

«Молчи… молчи… Разве для нас это имеет значение?..»

И так мы сидим, обнявшись, и нам хорошо — лучше не бывает, а за окном ночь, и на трюмо упрямо тикает старенький будильник, и Пирог всё не идёт и не идёт…

Не очень хочется вспоминать о своей жизни после того разговора с Джафаром. Потому что жизнь пошла такая, что и врагу не пожелал бы. Ведь я стал «конченым», «злостным нарушителем», «нерадивым курсантом», а с таким всегда и везде был особый разговор.

Единственное, что спасало, это самоходы к Маринке и гитара. Вообще-то, гитару курсанту в расположении хранить нельзя, «неположено». Но — где наша не пропадала — я хранил её под кроватью. Согласно Уставу, под кроватью каждого курсанта всегда должны быть подвязаны снаряжённый вещмешок и лыжи, на случай «тревожного» выдвижения. Так я вместо лыж подвязывал под кровать свою двенадцатиструнку. А по ночам отвязывал, шёл в ленинскую комнату и играл в своё удовольствие.

Правда, однажды меня словил на этом старшина. Но мне повезло — оказалось, он давно уже хочет научиться играть на гитаре. И мы немедленно заключили соглашение — я по-прежнему держу гитару под кроватью вместо лыж и по-прежнему музицирую в ленкомнате по ночам, но за это учу старишину играть. По часу за ночь.

А время текло, текло, текло, пока, наконец, не наступила следующая сессия, в конце третьего курса.

И вот однажды возвращаюсь я с зачёта по ППР, партполитработе, после получаса плодотворного общения с преподавателем, подполковником Пинчуком.

Настроение — немного лучше, чем обычно, спасибо Пинчуку. Его наплевательское отношение в своему предмету в частности и ко всей армейщине в целом здорово бодрило.

(«ППР — это не что-нибудь, — говаривал подполковник. — ППР — это „поп…дели и разошлись“, поэтому я всегда себя очень хорошо чувствую и с оптимизмом смотрю в завтрашний день. Это ведь у командиров, у начальников вечная головная боль по любому поводу. А я, политработник, бредятину свою вам прочитал, сел на свой ЛуАЗ-„торпедоносец“, до и махнул себе на дачку. А там… горошек пробивается, лучок в рост пошёл, яблочки вот-вот крышу проломят. Хорошо! И голова никогда не болит. Так что, товарищи курсанты, хотите быть оптимистами — стремитесь на комсомольскую и партийную работу!.. — он покровительственно хлопал кого-нибудь из нас по плечу и продолжал: — Только ведите себя хорошо, не залетайте, а то такой работы вам не видать никогда и нипочём, и без вас желающих много. Всегда слушайтесь командиров и начальников, не пререкайтесь, не перечьте — незачем всё это. Знаю я вас, глупых да горячих: приказали вам что-то отцы командиры, а вы — сразу в бутылку. Зачем? Надо так: отдали честь двумя руками и побежали исполнять, аж рубашка на спине вздулась от усердия. Забежали за угол, теми же двумя руками показали дули и пошли по своим делам: командир всё-равно всё уже забыл. Слушайте и мотайте на ус, ребята. Я всё же политработник, ваша вторая мама. Мама плохого не присоветует…»)