Люди Джафара - [19]

А Лейла всё не шла. Измаилов несколько раз выглядывал в коридор и шёпотом звал её — тщетно. Какое-то время он раздумывал над возможностью выбраться из окна наружу, решить там все свои проблемы и забраться обратно, но отверг эту вылазку как демаскирующую боевые порядки на вражеской территории. А Лейлы всё не было. И требования организма становились всё более настойчивыми.

Ну, голь на выдумки хитра — это уже давным-давно было известно. Измаилов погасил свет, расстелил в углу между кроватью и трюмо газету и, спустив штаны, присел над ней.

Ниагара схлынула мгновенно. Почувствовав значительное облегчение, Измаилов привёл себя в надлежащий вид и аккуратно собрал газету со всем содержимым в тугой комок. Неожиданно в коридоре послышались лёгкие шаги. Измаилов торопливо распахнул раму окна настежь и швырнул газетный ком в открывшийся проём, потом наощупь подхватил с трюмо один из стоящих там многочисленных парфюмерных пузырьков и, дабы уничтожить неприятный запах, обрызгал всю комнату и себя лично. Потом метнулся к выключателю и включил свет.

В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла Лейла. Её взгляд молниеносно обежал помещение, а потом намертво остановился на Измаилове. В этом взгляде был ужас. В следующую секунду Лейла слабо вскрикнула и меланхолично уронила чай в бешбармак, а бешбармак на паркет.

Измаилов обернулся. И почувствовал, как коротко стриженные волосы на его голове встают дыбом: во-первых, злосчастный газетный ком вовсе не вылетел наружу — в окне была ещё и вторая рама, стекло которой теперь совершенно потеряло прозрачность; во-вторых, в пузырьке, из которого Измаилов так щедро окропил комнату, были вовсе не духи. Там была зелёнка.

Измаилову ничего не оставалось, как с криком «о, шайтан!» выпрыгнуть в окно и бежать, не остановливаясь, до самого училища.

Когда он, весь в слезах, ворвался на КПП, дежурный, парень из его батареи, попытался его успокоить и выяснить причину столь скоропалительного возвращения. Ведь согласитесь: не каждый день курсант, счастливо отплывший в увольнение на целых трое суток, возвращается обратно через какой-то час, бегом и в истерике!

Измаилову было так плохо, так хотелось с кем-то поделиться своим горем, своим поистине роковым невезением, что он, сам того не желая, рассказал всё.

Правда, в конце, опомнившись, взял с дежурного торжественную клятву держать рот на замке.

Естественно, уже на следующее утро эту историю знало всё училище.

А вы говорите, увольнения!..

Мы были шавками войны. Не львами, не тиграми и даже не псами. Просто шавками. За четыре года в училище мы научились пробегать двадцать километров в полной боевой выкладке, так, чтобы потом ещё иметь силы нажать на спусковой крючок автомата, научились кое-как стрелять и ещё с грехом пополам управлять «шилкой». И это было всё.

Мы были шавками войны, которым нет места на поле боя, когда там сталкиваются в кровавой каше стада вепрей и стаи пантер. Мы были беспомощными и неумелыми шавками войны, и весь наш запас отваги, стойкости и агрессивности глупо растрачивался в каждодневной бестолковой муштре.

Лишь один раз, один раз за все четыре года, мы почувствовали себя стаей волков, идущих по следу, настоящими хищниками, учуявшими дичь.

Когда в городе расположено военное училище, забот у милиции всегда прибавляется. Потому что курсанты всегда конфликтовали, конфликтуют и будут конфликтовать с гражданскими. И происходят такие конфликты чаще всего из-за девушек. Молодые, здоровые ребята, неделями и месяцами лишённые женского общества, как только получают увольнительную, сразу же неудержимо стремятся восполнить этот дефицит. А местные парни, считающие местных девушек своей безусловной собственностью, своим феодом, готовы этот феод отстаивать от любых посягательств.

Не раз и не два в течение четырёх лет то тот, то другой курсант являлся из увольнения со следами боевых действий на лице и теле. Такие случаи никого особо не трогали — всяк может нарваться. Но однажды, памятной осенью третьего курса, «пораженцы» стали появляться в расположении почти каждый день.

Дошло до того, что достаточно было курсанту просто выйти из училища в увольнение — безо всяких задних мыслей, — как его немедленно ловили и били воинственные представители местного населения. Всё это начинало напоминать систему, чётко отлаженный конвейер — уж слишком тотальным было воздействие.

Каждый раз мы ярились и давали себе слово отомстить. И каждый раз в текучке дивизионных дел откладывали эту месть. И вот однажды поздно вечером в расположение ввалилось сразу трое ребят в весьма плачевном виде, и одновременно из города позвонил какой-то второкурсник, взолнованно прооравший в трубку: «Джафаровцы! Двух ваших местные в парке бьют!» Наше терпение наконец лопнуло.

Старшина немедленно скомандовал: «Дивизион, строиться в расположении! Ремни — на руку!» Ребята построились так быстро, как не строились никогда, ни при каком Джафаре, и дивизион — благо, никого из офицеров в расположении не было — убыл мстить.

В полной тишине и полном порядке мы вышли из казармы, преодолели забор и тугой колонной по шесть двинулись вглубь города.