Люди до востребования - [2]

Мы ели бананы, ломали сырок «Орбита», по очереди грызли неподатливый уголок тетрапака, пока таки не отгрызли, закатывали друг другу репейник в волосы. И солнышко в тот день вовсе не надоедало, не тыкало в меня лучами, наоборот - грело по-доброму. Разомлевшая Митек стала напевать подражательным образом: «Мы все уйдем из зоопарка». Это забавляло меня, вдвойне забавляло, потому что наша танцплощадка напоминала вольер.

Я быстро пьянел, сердце, неумолимый насос, перерабатывало портвейн в блаженство, в возвышенность чувств - я любил Митька, репейник, птичку. Сырок наполнялся особым вкусом, его суховатые, кислые крошки молодили мне душу - ведь он был родом из моего детства.

«Мы все уйдем из зоопарка-а...» И я даже верил - уйдем.

- Самое время покурить, - сказал я, жмурясь на солнышко.

И полез в карман. Ветерок хоть и легкий, но задул три спички в моих руках, как я от него не уворачивался. Тогда Митек научила меня прикуривать «по-морскому» - раскрыла коробок до половины, быстро подожгла спичку и сунула в образовавшуюся в коробке нишу - а там огоньку никакой ветер не страшен.

Сделав пару жадных затяжек, я сказал:

- Слушай, Митек, выходи за меня замуж, что ли...

И тут же:

- Стой, не отвечай прямо сейчас. Вот приедешь с сессии... Тогда... Но не забудь. Приедешь и сразу дашь ответ. Идет?

Она пожала плечами и сказала: «Ладно». И, естественно, с неперешибаемой улыбкой.

Мой чудный сырок с округлыми углами, каемочкой, с клочком серебристой фольги прилипшей... Я отламываю белый мягкий уголок, и пока я это делаю - я живу. Сейчас бы я сказал, что никогда не связался бы брачными узами с бесхозяйственной пьяницей Митьком, совсем не похожей на мой мещанский идеал, что я сделал это предложение, потому что никто этого не делал до меня, и таким образом хотел расположить ее к себе, и если бы я не был уверен, что впоследствии она скажет «нет», я бы не бросал слов на этот задувший три спички ветер. Но там, на танцплощадке, я хоть чуточку, но жил, а это редкость ведь, и отдавался игре в любовь, и искренне верил в сказанное.

Вечерело. В том же магазине мы взяли еще «Кавказа», и пока я неумело строил продавщице свои пьяные глазки, Митек стырила очередную пару бананов.

А по выходу случилось преображение. Сказка опустилась на город. Мы шли по улицам, и нигде не было видно людей. Мы гуляли, утопали в молчании на закрытом еще в 70-х городском кладбище, любуясь на светлые, черно-белые лики в овальных рамках. Мы взгромоздились по лесам на колокольню строящейся церкви. Сидели на залитой теплым мягким гудроном крыше школы. И пили, пили. А людей все не было. За ними исчезло солнце, и в темноте мягко остановилось время.

И мы шли в темноте, холодало, и мы открыли первую дверь на пути. Это была то ли контора, то ли общежитие, за стойкой стоял стол вахтера. Мы сидели в его кресле, Митек звонила по черному дисковому телефону с отколотым углом внизу, звонила наугад - и везде только длинные гудки. Мы достали «журнал приема-сдачи дежурства», расписались в нем. Митькины глаза радостно светились, мои, наверное, тоже - ведь я дышал, так свободно дышал.

Потом - лицом к лицу.

- Ах, Борисыч, - с улыбкой вздохнула Митек - даже улыбка выглядела иначе.

И, конечно же, поцелуй.

И я осознал вдруг, каково оно, счастливое место. Моя утопия. Ведь все зло мира от излишка людей. Чтобы этот рай появился, нужно просто одномоментно убрать отсюда всех людей и оставить только меня с Митьком.

И все сразу станет на свои места. Не будет никого, кому бы я позавидовал или посострадал, пососострадал, не останется повода для кривых ухмылок, ни одной твари - возлюбленной, ненавистной; и не отразится более рядом со мной в витрине ни одного соперника по сосуществованию, сосососуществованию, ни одной мрази с квадратной мордой, жаждущей размножаться, строить, ширить среду обитания. Только я и Митек. И не скажет она впоследствии «не-а, Борисыч, все-таки я не буду с тобой спать». Ведь больше не будет королей с шутами и ни одной теплой койки, впрочем, как и у меня. Будет лишь одно - погружение в счастливую обреченность. Митек обреченно станет моим идеалом.

И значит, идеалы отпадут, как дохлые кровососы, а с ними - сублимации, амбиции, дурные тексты. Во мне счастливо упокоятся недоношенные мессия и пророк, Казанова и принц Уэльский. Со временем, конечно, умрем и мы с Митьком, мы же паразиты, неспособные добыть из матушки-земли кусок хлеба, и это, конечно, минус, но ведь, с другой стороны, не придется, не придется же мне слушать очередного отказа и униженному, жалкому, отодвигать полоску ее стрингов и тайно ебать ее, спящую на моей кровати, вусмерть пьяную, и маяться гадко, никчемно, в злости, вине, и прочем, бестолковом...

А вообще-то, на первое время, портвейна и сырков в вымерших магазинах нам хватит, а там, глядишь, и Бог манны отсыплет - мы же почти Адам и Ева. Только плодиться нам ни к чему...

Этот рай так захватил меня, что я взял Митька на руки, посадил на стол, прямо на «журнал приема-сдачи» и долго, нескончаемо долго целовал ее в губы, длил зыбкий рай.

3. Поэзия жизни

Наш аэропорт - замечательное маленькое государство: свои придворные и холопы, свои слесари, дворники, электрики, бензоколонка, автопарк, два буфета, собственная больница и ментовка, наши гэсээмщики - уникальные спецы по зачистке емкостей и колымят по всей области, наш аргонщик варит алюминиевые сплавы, к нему стекаются со всего города, потому что треснувшие движки и радиаторы варятся только здесь, есть отменный стоматолог, и повара искусны в выделке беляшей, а борт питания - неистощимый клондайк минералки, разных шоколадок и леденцов от тошноты.