Люди до востребования - [4]

Словно из черной норы, вынырнул фээсбэшник. А эти создания адовы весьма странны - они верят в нужность свою и своего дела всемерно. Они среднего роста, один к одному, как клоны, худощавы, с залысинами и интеллигентно-писклявыми голосами. Все до смешного в черном - агенты матрицы. Настороженные, как сурки, пугливые, постоянно вертят мордочками.

- Не позволяйте им фотографировать стратегический объект! Вот здесь, надо еще человека, когда будем открывать ворота! - попискивает фээсбэшник, а сам держит руку между пуговиц черного пиджака - у него там кобура. Скучно фээсбэшнику в аэропорту, работы, видать, мало, а тут такое шоу, он цветет, он, наверное, даже счастлив.

«Еще человеком» стал я. Было стремно участвовать в клоунаде. Я встал у ворот, в указанное место, втянул голову, опустил взор, чтобы часом никто из толпы меня не узнал или по телевизору не засветиться во всем позоре, ибо там и телевизионщики были. Сунул руки в карманы. Зябко.

В толпе пошло шевеление, визги, взмахи конечностями - к самолету дали трап, к заветному отверстию бизнес-класса в носовой части. Две черные машины на поле послушно рванули к самолету, как собаки, завидевшие хозяина.

Я смотрел исподлобья в бледные акварельные пятна девчоночьих лиц с глазами, блестящими от света прожекторов на мачтах, лиц, над которыми Бог словно и не старался, а катанул малярным валиком туда-сюда - вот тебе и пять дюжин, и ненавидел себя и начкара, ненавидел это бабьё за то, что я просто недоразумение, из-за которого они не могут повиснуть на заборе, препятствие, темное пятно на пути их зрения.

Где-то в стиснутых зубах у меня хрустнула пломба. Я вжался в чугунные прутья, прибитый светлыми пятнами возбужденных лиц, став тенью у ног спустившейся по трапу «фабрики».

4. Полые люди

Я истекал словесами. Брюзжал. Почему? Наверное, я, невостребованный писака, и сам бы хотел сходить по тому трапу. Я, взмокший от своей неизвестности, считал себя и более достойным внимания, чем эти, соевоголосые. Я взращивал искусство трудоемко, медленно, а они топтали его и не замечали даже. Я был Сальери, а они - какие-то абсурдные Моцарты. И от абсурдности я брюзжал.

- Это оскорбительно, вдвойне оскорбительно, чем просто шоу-бизнес, - выговариваю Анне на следующий день, - эти какашки заворачивали в фантики беззастенчиво на глазах у всего народа. Вот, мол, мы из чего угодно сделаем, мы, профессионалы, а вы ссаться будете, и теперь, мол, ешьте, хавайте. Оскорбительны эти ядреные телки, мальчики с тщедушным пидорским подвыванием, глагольная рифма, три ноты, размазанные на четыре четверти. Им самим-то не стремно звать себя полуфабрикатами, а? слушать подобострастно этих... поучения таких же уродов, только старых, заматеревших в своем уродстве.

- Напиши про это.

- Да что писать! Мастурбировать, блядь. Другие понаписали, без меня. Или про желчь свою? Как я регулярно смотрю по телевизору «фабрику» и плююсь в их елейные рожи. И испытываю глубочайшее удовлетворение. Нехер тут писать, комплексы свои тиражировать. Плакаты надо писать. И к стадиону до начала концерта. Долой, блядь! Верните человеку чувство брезгливости. Чутье на пошлость.

- А давай плакаты. Нарисуешь?

- Ага... Кто пойдет? Кто у нас остался? Кому это нужно. Мы вдвоем? Смешно это, и стыдно... с плакатами.

- Эх, смешно... А знаешь, единственное, что мы можем противопоставить? Напиши слова к песне, такие, чтобы те же, кто сейчас на стадионе будут, потом эту песню твою в парке под гитару... И слушали, проникались...

- Смешно это.

- Или подпевали... Простую, но не пошлую... Нет?

- Ты поэт у нас, тебе и карты. Пиши. Кто только петь будет. Вон барды сидят кружком и бренчат друг другу. А в парке чего-то не слышно их, там от «сектора газа» и «красной плесени» скупая юношеская слеза льется, а не от глубин твоих душевных.

Аня кротко улыбается, опустив бледно-серые глаза, цвет из которых словно вымыла река долгой жизни. В ее 20 противоестественно старушечьи черты проступают на лице. Если ее длинные растрепанные волосы станут вдруг седыми, получится безумная старуха из какого-нибудь черно-белого фильма.

Мы с Аней - две дряблые души, два полых человека без ядра и набитые сеном из трав, некогда горьких, пьянящих. Но кровь этих трав вышла из нас сквозь раны на сердце. Мы только ходим, смотрим, как все разлагается, рассыпается, и повторяем: как было хорошо. Два привидения, кормящиеся обрывками собственных строчек, когда-то написанных, и несобственных, которые когда-то трогали душу; лоскутками воспоминаний: былой бережок, где так звонко пелось, былые качели, на которых мы, казалось, мир раскачали под собой, былая злость, былая радость...

Ненавижу - так. Ненавижу перестановки слагаемых, потому что не «все одно», потому что - меняется. Ненавижу - «и это пройдет», занявшее все полости в душе моей, оно гравируется теперь не на кольцах, а на лице всякой вещи и человека. Не должно проходить! Не «одно к одному», не «все кошки серы», жизнь не театр вам. Ненавижу философского отстранения, груды модных пособий о том, как прошмыгнуть по жизни и не замарать калош. Хочу марать и ненавижу актерство.