Любящие - [6]

Не то чтобы неохота ехать. Просто устал, просто хоть на пару дней расслабиться бы перед новой поездкой.

«Расслабиться?» – спросил он сам себя, снимая очки и украдкой глянув на Мэри.

А та как раз встала со стула и выключила трехмерку. И захлопотала в стенном шкафу. Ему пижаму на ночь ищет, себе рубашку. И не счесть, в который это уже раз на сон грядущий стало нехорошо в желудке.

Мэри обернулась и увидела, какое у него сделалось лицо.

– Что еще? – спросила она.

– Так. Ничего.

Она пересекла комнату (топ-топ-топ-топ, и все; поневоле вспомнишь, какой простор для ходьбы в заповеднике). Подала мятую пижаму и сказала:

– По-моему, Олаф так и не сунул ее в чистку. Хотя он тут ни при чем. Деионизатор не работает. Олаф оставил записку, что вызвал техника. Но сам знаешь, как они тянут с починкой.

– Было бы время – сам починил бы, – сказал он. И понюхал пижаму. – Сигмен великий! Это же сколько у нас чистка не работает?

– С твоего отъезда, – сказала она.

– Ну, и пот вонючий у этого Олафа! – сказал он. – Будто он постоянно насмерть запуган. И не диво. Старикан Ольвегссен меня стращает так, что ого-го!

Мэри залилась краской.

– Только и знаю, что молюсь, чтобы ты перестал говорить непристойности, – сказала она. – Когда ты наконец оставишь эту привычку и поймешь, что впадаешь в антиистиннизм? Разве не знаешь, что…

– Знаю, – даже не дослушал он. – Каждый раз, когда я произношу имя Впередника всуе, я тем самым чуть оттягиваю благой Конец времен. Ну, и что?

Мэри попятилась, так громко он это сказал, да еще с издевочкой.

– Как то есть «ну, и что»? – ушам не веря, отозвалась она. – Хэл, но ты же не взаправду…

– Ясно, что не взаправду, – сказал он со вздохом. – Конечно, не взаправду. Разве можно? Просто ум за разум заходит от твоих постоянных упреков.

– Впередник говорил: «Не проходи мимо. Непременно укажи брату своему на его антиистиннизм».

– Я тебе не брат. Я тебе муж, – сказал он. – Хоть уже миллион раз и нынче все отдал бы, только бы перестать им быть!

И где та назидательность, где неприступность? Глаза у Мэри налились слезами, губы задрожали, подбородок затрясся.

– Ради Сигмена! – сказал он. – Только не реви.

– А что же мне остается делать, если мой собственный муж, плоть моя, кровь моя, соединенная со мной Госуцерквством истиннизма, осыпает меня проклятиями? Меня, ни в чем не повинную!

– Ни в чем. Кроме того, что норовишь подставить меня АХ'у при каждом перепавшем случае, – сказал он, отвернулся и взялся за расстановку откидной кровати.

– Наверняка все постельное белье провоняло Олафом и его бабищей жирной, – сказал он.

Подхватил простыню, нюхнул и чуть на стену не полез. Сорвал простыни, сорвал наволочки, швырнул на пол. И свою пижаму следом.

– На ВМ! В чем есть, в том и залягу. Жена называется! Почему соседей не попросила, чтобы они в свою чистку сунули?

– Сам знаешь, почему, – сказала она. – Денег нет им платить за их чистку. Была бы у тебя СН неприглядней – могли бы себе позволить.

– Откуда ей быть неприглядней, когда ты стучишь АХ'у, стоит мне хоть на вот полстолечко проштрафиться?

– Нашел виноватую! – гневно сказала она. – Хороша бы я была сигменитка, если бы врала доброму авве и говорила, что ты заслуживаешь лучшей СН! Я жить не смогла бы, зная, что на мне такой антиистиннизм в глазах у Впередника! Чуть к АХ'у войдешь, Сигмен со стены так смотрит, что внутри все горит, он каждую мысль мою читает. Ни за что! А тебе стыд и позор меня на это подбивать!

– Иди ты на ВМ! – сказал он. И пошел в то самое.

Там в тесноте разделся и влез под душ на все положенные тридцать секунд. Повернулся под обдув и стоял, пока не обсох. Потом так взялся чистить зубы, будто норовил выскоблить каждое не то словечко, которое ляпнул. Как всегда, накатила стыдуха за все, что наговорил. А следом и страх: ох, и расколется перед АХ'ом Мэри, ох, и расколется после он сам, ох, и заварится потом! Не исключено, что выведут такую СН, что вообще каюк. Бюджетец, и так-то тощенький, вовсе лопнет. И придется лезть в долги, как никогда не лез, не говоря уже о том, что ВМ ему будет, а не повышение при ближайшей переаттестации.

С тем оделся и вышел из того самого. Чуть Мэри с ног не сбил по ее пути туда. Увидев, что он одет, как на выход, она остановилась и сказала:

– Ах вот оно что, вот почему ты белье на пол побросал! Хэл, не смей даже думать!

– Еще как посмею! – сказал он. – Не стану спать в Олафовом поту!

– Хэл, прошу тебя, – сказала она. – Не произноси больше этого слова. Ты же знаешь, я не выношу пошлостей.

– Извини, пожалуйста, – сказал он. – Хоть по-исландски заставь меня это дело называть, хоть по-еврейски, а на любом языке смысл все равно один: мерзкое человеческое выделение, то есть пот.

Мэри заткнула уши пальцами, опрометью кинулась в то самое, да еще и дверью за собой грохнула.

Он вытянулся на тощем матрасишке и закрыл локтем глаза от света. Через пять минут услышал, как дверь открылась (пора бы петли смазать, так даже смазочку прикупить ни у них, ни у семейства Олафа Маркониса свободных денег нет). А если его СН завалится, Марконисы того гляди подадут на переезд в другую пука. И если им подыщут, тогда запросто могут подселить на пересменку какую-нибудь в упор несносную парочку, не приведи, из только-только выскочивших в спецы высшего разряда.