Любви все звания покорны. Военно-полевые романы - [28]

Однако фронтовая удача впервые изменила ему под Ломжей 19 февраля 1915 года, где был похоронен убитый при штурме Варшавы его прадед, полковник-семеновец, герой войны 1812 года. В бою будущий маршал получил удар прикладом по голове и в бессознательном состоянии попал в плен. А буквально через неделю газета Военного министерства «Русский инвалид» поместила его фамилию в списках погибших. Его мать едва перенесла эту смерть, третью после кончины мужа, Николая Николаевича, и смерти дочери, 23-летней Надежды, художницы, выпускницы Строгановского училища.

Как вспоминали сестры маршала, они были потрясены гибелью брата. «Но, к счастью, это оказалось ошибкой. Недели через две выяснилось, что Михаил находится в плену. Его письма из плена неизменно начинались фразой: “Жив-здоров, все благополучно”. Но мы-то уж понимали, насколько относительно это “благополучие”. В одной из открыток Михаил с присущим ему юмором сообщал: “Сегодня нам давали мед, который вкусом и цветом похож на ваксу”.

Своими письмами брат все время старался подбодрить нас, уверял, что скоро увидимся, советовал читать “Слово о полку Игореве», намекая на побег из плена”.

В немецкой неволе для Тухачевского начались томительные будни. Юлии Кантор удалось выяснить, что он имел богатый опыт пребывания в лагерях: «До Ингольштадта он пережил целую героико-романтическую одиссею. В сухих сводках досье на Тухачевского, хранящихся в Баварском военном архиве, эти приключения выглядят так. В лагере Штральзунд получил 6 дней ареста за конфликт с надзирателем; за попытку к бегству военный суд Галле 16 мая 1916 года приговорил его к трем неделям “домашнего ареста”. В лагере Бад-Штуер Тухачевский получил 14 дней «домашнего ареста» за отказ следовать служебным распоряжениям дежурного офицера. Еще 14 дней ареста – за “недозволенное отдаление от предписанного места нахождения”».

В апреле 1917-го в Ингольштадте против него было возбуждено дело об оскорблении унтер-офицера Ганса Абеля, на которого военнопленный Тухачевский закричал: «Вонючий хам, пошел вон! Сукин сын, вон!» В июле 1917-го влип в конфликт с комендантом лагеря генералом Петером.

«Гуляя по двору форта, Тухачевский столкнулся с комендантом. Увидев небрежно одетого, засунувшего руки в карманы русского лейтенанта, генерал замедлил шаг и спросил: “Почему вы меня не приветствуете – не отдаете честь?” Тухачевский молчал. “Немедленно выньте руки из карманов и отдайте честь!”. Никакого внимания. “Лейтенант, вы увидите, что вам это дорого обойдется!” Тухачевский поднял глаза и холодно поинтересовался: “Сколько марок?”»

До последнего сопротивляясь врагу, Михаил Николаевич совершил пять побегов из плена, последний из которых оказался удачным. Проведя там два с половиной года, он через Швейцарию, Париж и Лондон прибыл в Россию за несколько дней до Октябрьского переворота 1917 года.

«И вот однажды, когда мы все собрались за обеденным столом, неожиданно распахнулась дверь и на пороге появился худой, измученный человек, – вспоминают сестры. – Лишь по улыбке мы узнали нашего Мишу.

Дни, проведенные им с семьей, были для нас днями беспредельного счастья и бесконечных расспросов. Мы дознавались, как он бежал, как скрывался, чем питался в пути, каким образом шел ночами по незнакомым местам. Михаил не очень охотно вспоминал обо всем этом – слишком много перенес. На привезенных им из Швейцарии фотографиях он походил на мумию и был страшно оборван.

Через трое суток Михаил опять покинул нас и отправился в полк».

Жена командира Семеновского полка госпожа Бржозовская, завтракая во флигеле, внимательно присматривалась к сидевшему напротив нее молодому поручику. Пока ее муж шутил и пил за здоровье «Наполеона», на что Тухачевский лишь улыбался, она отмечала про себя: «Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность».

После завтрака командир и несколько офицеров-семеновцев поехали провожать Тухачевского на московский поезд.

«…Мне почему-то казалось, что он способен стать “Героем”, – припомнит детали той встречи Бржозовская. – Во всяком случае, он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. (…) Я сказала ему, когда мы расставались: “Прощайте! Благославляю Вас на Великие Дела!” …Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: “Постараюсь”». Он сдержал обещание».

Удивительно, но однополчане отмечали своего боевого товарища как человека холодного и слишком серьезного. Вежливого с товарищами, но сухого. Они не могли сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей.

Примечательно, что позднее его самой большой приятельницей была пятидесятилетняя жена начальника артиллерии округа М. М. Белавинцева. Она обожала его так, как не всякая мать обожает своего сына. По наблюдениям Лидии Норд, Тухачевский «вообще чувствовал себя с женщинами лучше, чем с мужчинами, и держался куда проще. Это не означало, что он очень любил ухаживать… Мне кажется, что тут играло роль и то, что почти на всех женщин внешность Тухачевского и его обаятельность (а он мог быть таким, когда хотел) действовали неотразимо, и это льстило ему».