Любовная капитуляция - [39]

— Тонкое наблюдение, — подтвердила Кэтрин, крепче запахивая халат: Донован смотрел, не отводя глаз.

— Ты загораживаешься своей честью, как щитом. Но тебе достаточно пообещать, что никогда не будешь вмешиваться в мои дела, и в нашем браке установится подобие мира.

— Какое великодушие!

— Ты этого не хочешь?

— Хочу, — неохотно сказала Кэтрин.

— И ты ручаешься своим словом?

— Да.

— «Да», — этого недостаточно, Кэтрин. Мое доверие не настолько беспредельно. Произнеси вслух, как ты обязуешься себя вести.

— Я не стану вмешиваться ни во что. Я не буду пытаться бежать.

— Вот и славно.

Донован повернулся и начал одеваться. Кэтрин хранила молчание до тех пор, пока он не двинулся к двери.

— Могу я попросить об одном-единственном одолжении? — напряженно спросила она. Донован повернулся и выжидающе посмотрел на нее. — Я бы… мне хотелось бы узнать о приговоре брату как можно быстрее… если можно.

Мак-Адам изучал взглядом ее внешне покорную и беспомощную фигуру. Тень страдания в ее глазах подействовала на него, и он не удержался:

— Хорошо, я пришлю весть.

— Благодарю.

Она отвернулась от него.

Чего проще, казалось, было бы подойти к ней, заключить девушку в объятия, наобещать с три короба, например, что в его силах спасти ее брата от смерти. Но он не мог. Даже лучше, что между ними сохраняется определенная дистанция. Кэтрин будет его, и со временем он возьмет ее в руки, сделает из нее то, что хочет. Настанет момент, и их стычкам и пререканиям придет конец.

Донован вышел, и через секунду Кэтрин услышала, как захлопнулась наружная дверь. Только после этого она дала волю слезам.

10

Яков Стюарт созвал первый в свое правление парламент двенадцатого июля. Он сам восседал в резном кресле, подобии трона, на помосте, к которому вели три ступеньки, великолепно одетый, в бархате и соболях. Но под изящной шитой рубашкой прятался тяжелый железный пояс, терзавший тело и не дававший уснуть совести. Он по-прежнему носил его день и ночь.

Сегодня, когда Яков IV выступал в роли верховного судьи, совесть как никогда давила на него, а потому лицо короля казалось мрачнее обычного. Все происходящее было ему хорошо знакомо по прошлому, только тогда он не был королем и отец его был жив.

Ниже его, по правую руку, восседал граф Арджильский, канцлер королевства, по левую — Патрик Хепберн, а за ним — Донован Мак-Адам. В этом высоком совете вообще преобладали имена людей из пограничья. Хоум — управляющий двором, епископ Линлитгоутский — председатель судейского архива и всего совета, а секретарем был Уайтлоу, на столе которого уже были разложены бумаги, а руки испачканы чернилами.

Торжественно внесли Меч правосудия, и Яков взял в руки скипетр и державу. Он взглянул на своих подданных, и в наступившей тишине канцлер объявил начало заседания.

— Милорды, — разнеслись его слова, — милорды, бароны, депутаты от городов! Сегодня парламент собирается на заседание, чтобы решить судьбу тех, кто вместе с Яковом III поднял меч против его величества, каковых насчитывается двадцать восемь лордов и тридцать семь баронов.

Обвиняемые стояли перед королем, одни — приведенные под стражей, другие — прибывшие по вызову. Они подчинились приказу нового короля, и Яков не сомневался, что причина тому — его действия по подавлению Дайрлтонского мятежа. Ослушаться теперь уже не осмеливались.

О намерениях короля никто не знал ничего определенного; пока канцлер произносил свою речь, Мак-Адам наблюдал за бесстрастным лицом Якова.

Первым в списке стоял Дэвид Линдсей; выступив вперед, он дошел до первой ступеньки и опустился на колени. Глаза его поднялись к королю с достоинством, которое не сломило заключение. Седовласый, но все еще крепкий телом и духом, он ждал.

— Лорд Дэвид, вы получили вызов прийти сюда на суд за свое выступление против короля. Что вы можете ответить на предъявленное обвинение?

Лорд Дэвид взглянул на бесстрастное лицо Якова; не сумев прочитать на нем решения своей участи, он оглядел других лордов, восседавших вместе с королем. В нем зашевелился гнев. Он поклялся на верность своему королю, стоял за него до конца и имел право презирать тех, кто изменил своему сюзерену, как только его положение пошатнулось. Это были люди корысти, которых он ненавидел. Дэвид взглянул на Флеминга и Дугласа, но те отвели глаза.

— Я готов с мечом в руках выйти против всякого, кто посмеет назвать меня изменником, особенно если он, презрев все клятвы, смотрит в ту сторону, откуда ветер дует. Их нынешним клятвам такая же цена, как и прошлой.

Это был вызов творимой несправедливости. Отчаянно, почти не надеясь на успех, он пытался явить на свет Божий истину, заклеймить клятвопреступников, ныне подавшихся в судьи. Он сражался за Якова III, потому что тот являлся его королем. Разве мог человек, присягнувший на верность, поступить иначе?

— Вы, — указал он на Флеминга и Дугласа, — вы подговорили короля подняться против собственного отца! Вы организовали подлое убийство бывшего монарха! И если король не поймет этой простой истины, если он не покарает вас, в один прекрасный день вы убьете и его.

Он вновь повернулся к Якову.

— Сир, люди, с такой легкостью раздающие клятвы, никогда не будут по-настоящему верны вам. Я и то буду более предан вашей милости, чем они.