Любовь за колючей проволокой - [126]

— Добрые люди после обеда курят, а ты после курева обедаешь! — сказал Ткаченко.

Зеленка под неодобрительным взглядом звеньевого съежился еще сильнее, но есть продолжал. Себя он знал. Стоит только начать есть хлеб, как остановиться уже невозможно. Он будет прямо-таки жечь карман, пока не доешь его до крошки. Уж такая у Зеленки была натура. А тут еще развели разговоры про жратву.

— А знаете, может Бульба и прав, что хлеб доесть торопится! — сказал Прошин. — Был у нас на фронте такой случай…

Бригадный Теркин рассказывал фронтовые истории всегда с юмором, хотя сами по себе они были большей частью не такими уж и веселыми. Неинтеллигентной части слушателей рассказы Прошина неизменно нравились. Многие из них находил остроумными по сюжету и талантливыми по исполнению даже критик и литературовед Михеев.

— Сидим мы это раз в доте, — начал Прошин, — паршивый такой дот, ненадежный… А немец по нашим позициям из крупнокалиберных «скрипачей» минами лупит — так мы их шестиствольные минометы называли. Против его мин наших два наката все равно что рыболовная сеть против дождя! Вся надежда на маскировку, авось фрицы нашей норы не заметят! А они, видно, заметили… От одного минного залпа с перелетом жерди у нас на потолке в их сторону посунулись, а от следующего опять почти на место стали. Ну, а земля, что между накатами была, чуть не вся нам на головы посыпалась. Выходит, взял нас немец в вилку и с третьего раза уж непременно накроет. Ну, думаем отжили! Муторно так на душе у всех стало… А солдатик один, такой из себя не видный, достал из вещмешка кусок сахару и давай его грызть. Чтоб не пропал, значит. Кусок большой, да еще и раньше обгрызенный со всех сторон. Ухватиться за него зубами как следует негде, а времени-то у солдата в обрез, совсем ничего, почитай, не осталось! Эх, думаю, пропадет у парня сахар…

Рассказчик затянулся в последний раз, так что огонь добежал по уже пустой бумаге до самых губ, плюнул на окурок и растер его подошвой, как будто тут был сеновал, а не сплошное царство камня.

— Ну и що ж дальше було? — не вытерпел Жартовский. — Попав по вас немец?

— Кабы попал, так я бы с вами тут баланды сейчас не разводил! Не то он огонь перенес, не то его самого наши батареи накрыли… А солдатик тот, как понял, что жить ему еще причитается, опять свой сахар в мешок засунул.

— И правильно сделал, — заметил Коврин. — Живому полагается думать о живом!

— Покурили? — сказал, вставая, звеньевой. — А теперь давайте нажмем! А то как бы не пропал наш стахановский паек! — и тут не удержался от своего мрачноватого зубоскальства Прошин.

Остались сидеть только откатчики.

— Теперь водычки б кружечку! — вздохнул Зеленка, облизывая сухие губы. Свой хлеб, конечно, он доел до конца.

— Яка вода у нас у крыныци була! — вспомнил Жартовский. — Як вытягнеш ии, та прямо с ведра!

— А у нас… — вдохновился было Зеленка, — но тут прозвучала команда звеньевого: «Выкатывай!», и он с сожалением поднялся со своего места. — Раз-два, взяли…

Несмотря на свое крестьянское происхождение, Зеленка был человеком рыхлой конституции. В одинаковых условиях быта и работы он «выматывался» раньше других, страдал одышкой сильнее большинства работяг своего возраста, хуже других переносил атмосферу и вообще обстановку подземелья, особенно этот проклятый, нафталитовый газ. Но самой несчастной особенностью своей натуры белорус считал большую, чем у других, потребность в пище. Голод мучил его даже в дни выдачи стахановского пайка.

Навальщики, к которым теперь присоединился и Ткаченко, взяли после перекура непосильный для Зеленки темп. Попросить их этот темп снизить было бы почти непристойно, ведь эти люди спешили, чтобы поскорее выйти из-под смертельной опасности. У откатчиков же, находившихся большую часть времени в пути, она была гораздо меньше.

Будь Зеленка единственным откатчиком здесь или имей он напарника, равного себе по силе, темп уборки можно было бы задать с пониженной скоростью откатки. Но молодой и сравнительно еще крепкий парень из Галиции не давал своему старшему товарищу передохнуть. Когда Зеленка, почти уже выбиваясь из сил, едва двигал свою тяжело нагруженную вагонку, тот, догоняя его, кричал:

— Давай-давай, дядьку Зеленка! А то як бы я не заихав тоби оглоблею у спыну…

Вообще-то он был очень покладистый малый, но сегодня старался изо всех сил, чтобы поскорее выручить товарищей, да и себя, конечно, из чертова забоя. Поэтому когда звеньевой объявил второй перекур, Зеленка не остался курить в компании со всеми, а сославшись на нафталитовую вонь, выехал в штрек.

Кое-кто подумал, конечно, что он просто боится лишние десять минут побыть под коржом, но действительная причина заключалась совсем в другом. Зеленка не хотел, чтобы его напарник видел, каких усилий стоит ему преодоление подъема в середине откаточного пути. И так уже хитрый Амбарцум поглядывает на Зеленку со все большим сомнением. Отчисление же в обычную бригаду — старый лагерник знал это по опыту — означает для него быстрое скатывание под откос.

Не то чтобы слабеющий работяга боялся, что напарник станет о чем-то специально докладывать Арутюнову, Жартовскому это и в голову не придет. Но просто пожалеть в его присутствии «дядька Зеленку» он может, а это ни к чему. А как его не пожалеть, когда на подъеме, боясь, что вагонка остановится, а тогда одному ее с места уже не столкнуть, выбивающийся из сил откатчик толкает ее не в верхнюю часть короба, как положено, а в раму тележки. Сам он при этом передвигается почти ползком, параллельно земле, упираясь ногами в шпалы.