Любовь за колючей проволокой - [125]

— Все будет в порядке, Амбарцум Суренович! — заверил бригадира и Коврин.

— Если, конечно, никакого беспорядка не произойдет… — не удержался от замечания верный себе Прошин.

— Так завтра стахановский, ребята! — крикнул уже издали Арутюнов.

— От бригадир у нас… — снова завел свое славословие совсем повеселевший и, кажется, забывший о корже Зеленка.

— С нашим атаманом не приходится тужить… — затянул деревянным басом Прошин, но поперхнулся дымом и закашлялся.

— Прямо «моритури тэ салютант»[2], — усмехнулся Михеев. Он был единственным, кто не знал опьяняющего действия табачного зелья после долгой никотинной голодухи. В отличие от алкоголя табак поднимает настроение, не туманит мозги, а проясняет их. Так, по крайней мере, утверждают сами курильщики.

— Ну уж и «моритури»! Все живущее, как известно, до конца своей жизни «моритури»…

— Конечно! — сказал Михеев, — «от страха смерти может избавить только сама смерть»… Это из Шекспира.

— А не лучше ли тогда, если так уж необходимо размышлять о смерти, думать о том, что умерший сегодня избавлен от смерти завтра! Это, кажется, тоже из Шекспира…

— Любопытно, — сказал Михеев немного помолчав, — как объяснить с марксистской точки зрения стоимость такого товара как страх… А ведь это тоже товар! Даже нам заплатили за него вот этой махоркой и обещают в дополнение по полведра лишней баланды на брата!

— Положим, для нас с вами это никакой не товар… Вы что, вольны не оставаться здесь, а выбирать себе работу по вкусу? А вот ваша порция табаку — то, действительно, товар. Я вам за него свой завтрашний хлеб отдам. Идет?

Михеев неопределенно пожал плечами, что можно было понимать и как согласие, и как сомнение в возможности заключать сейчас подобные сделки. Вообще-то он, как и все некурящие тут, выменивал свой табак на хлеб, хотя и совестился такого использования слабости своих ближних.

Перспектива удвоенного пайка на завтра навела работяг на разговоры о еде — главную тему зэковских разговоров вообще.

— Я тильки на третий день стахановского наедаюсь трошки, — сказал Жартовский. — А до того як к Арутюнову попав, ни одного дни не наидавси…

— А я наедался! — хвастливо заявил Зеленка.

— Как же это тебе удалось? — насмешливо спросил Прошин. — Тебя чтоб накормить, такой вот коппель каши надо!

— Коппель не коппель, а целое ведро каши на троих раз съели!

— И где ж вам такое счастье подвалило?

— А у совхози… Як привезли нас туда, так я еще с двумя доходягами забрались на свиноферму и полмешка отрубей сперли. И сала нерпичьего отакой шматок… Там его поросятам вместо рыбьего жиру дают…

— И что же дальше было?

— А что было? Заварили мы те отруби с тем салом, да как наелись!

— За один раз полмешка отрубей съели?

— Мало не полмешка… Один так наелся, что его к лекарю свезли. Чуть там дуба не врезал…

— Не ты часом?

— Нет, не я. Тот мужик потом помер…

— А у вас в Белоруссии всегда отруби едят? — продолжал свой иронический допрос Прошин.

— Зачем всегда? — обиделся белорус, — только в голодуху. А так у нас бульба… От бульба! Нигде такой бульбы больше нету! Як зварыть господарка отакый чавун… — Зеленка выставил чуть согнутые в локтях руки, — да как поставит прямо на пидлогу… А мы як посилаєм уси навкруг, да с солью… — рассказчик мечтательно зажмурил глаза и покрутил головой.

— Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье! — саркастически продекламировал Михеев. — Вы заметили, Евгений Александрович, что лагерные воспоминания о жратве касаются обычно таких вот пиршеств с голодухи до риска подохнуть от заворота кишок…

— Естественно! — сказал бывший моряк. — Запоминается лучше то, что производит особо сильное впечатление. А что может быть сильнее впечатления избыточной сытости на фоне постоянного недоедания? Но вы, конечно, хотите сказать, что у вас «стремленье дум» иное!

— Да нет, — вздохнул Михеев. — Когда я думаю о хлебе, например, то почти всегда о каком-нибудь недопеченом, с натеками! «Неудашном», как в деревне говорят…

Теперь обычной разницы в темах бесед интеллигентской и неинтеллигентской части звена почти не было.

— От у нас на селе, — сказал Жартовский, — до колгоспу говорили, що у богатых, як зберуться, разговор про покос та про землю, у бидных — про баб та про е… А потим, як и мы, про хлиб бильше сталы згадувать, про тэ, що без хлиба и писня не спивается…

— А булы у вас вечорынки? — спросил вспомнивший о чем-то Ткаченко.

— А як же? — ответил хлопец. — И добавил: — До колгоспу…

— А у нас в городе наоборот, — вмешался Прошин. — Когда животы подтянет, говорят, что пой, мол, песни хоть тресни, а есть не проси… Глядите, братцы! — обернулся он к замолкшему и почему-то отвернувшемуся в сторонку Зеленке. — Белорус-то план досрочно выполняет!

Все посмотрели на Зеленку, который, сидя на камне, украдкой жевал хлеб, припасенный на середину дня. На обед отсюда заключенных в лагерь не водили, объединяя для них вечером и обед и ужин. По такой системе люди по пятнадцать часов подряд оставались без крошки во рту. В бригаде Арутюнова существовал добровольный уговор, стоивший для каждого немалых усилий, но весьма полезный: часть утренней пайки не есть до обеда. В Девятой своеобразным, но удобным сигналом для доедания утренних паек служил отпал на верхнем горизонте, ежедневно и почти точно производимый в середине дня.