Любовь — всего лишь слово - [17]
Теперь вы, наверно, поймете мое нервозное состояние. Я имею в виду нервозное состояние за рулем в тот момент, когда мы взбираемся вверх к перекрестку автострады. Не то чтобы я весь в поту, но я, надо признать, нервничаю. И виновата в этом дама Верена. Меня все время тянет посмотреть на нее. Я бросаю взгляд в зеркало заднего вида.
Итальянский пижон смотрит нам вслед, потом пожимает плечами и уходит в здание аэропорта.
— Перестал, — говорю я.
Она опять не отвечает.
Сбоку мне немного видны ее глаза, несмотря на треклятые очки. Кажется, глаза у нее черные. Ноздри у нее подрагивают. Руки дрожат. Я вижу, что у нее расстегнулась застежка браслета — этакий маленький замочек из платины. Надо бы сказать, но мне не до того. Меня сейчас занимает только одно — получше рассмотреть ее.
Она прекрасна. Прекрасна. Прекрасна. И все в ней прекрасно. Тело. Осанка. Волосы. Я думаю, если провести по ним гребнем, они затрещат. Ах, а если запустить в них руки…
— У-у-у-у-ух!
Проклятье — еще бы чуть-чуть и… Я не заметил знака остановки при въезде на автостраду. Я почти что врезался в кадиллак. Если бы водитель не успел крутануть руль…
Нет, так дело не пойдет. Ежели я сейчас дам как следует по газам, то нужно будет глядеть в оба вперед, а не в сторону — на нее. Я говорю:
— Простите.
— Что? — спрашивает она своим прокуренным голосом.
— Так, ничего. Просто еще немного, и мы были бы покойниками.
Вы думаете, дама что-нибудь говорит мне в ответ?
Нет, ни словечка. По нашей стороне автострады, ведущей вверх, в горы Таунус, машин немного. В обратном направлении — на Кассель и Франкфурт — они идут сплошным потоком — радиатор к выхлопной трубе. Ясное дело. Воскресенье. Весь город рванул за город. Теперь возвращаются. Папочка. Мамочка. Детишки. Устраивали в лесу пикники. Набрали веток с разноцветными осенними листьями. Вот они — сидят в машинах счастливые, усталые семьи. Семья — стоит мне только услышать это слово…
Я иду в левом крайнем ряду. В правом делать мне нечего. Стрелка спидометра стоит уже на 160. Иногда в моем ряду попадается машина, которая тоже спешит. Вот, например, этот толстый «опель-капитан». Он не желает уйти направо и пропустить меня. Значит, надо сесть ему на пятки и сигналить, сигналить фарами.
Ну, наконец-то до тебя, миленький, дошло.
Парень за баранкой трясет кулаком и гудит мне вслед.
Не сердись, дорогой. Когда дама спешит — сам понимаешь…
И какая дама!
Мы уже минуты три едем по автостраде, когда она мне вдруг говорит.
— Мне было бы это безразлично.
— Что, простите?
— Если бы мы стали покойниками.
— Да-да, конечно.
— Нет, я серьезно.
— И я совершенно серьезно сказал: да-да.
Внезапно у нее вытягивается подбородок и голос звучит так, будто вот-вот она начнет глотать слезы:
— Мне абсолютно все безразлично. Все на свете. Меня от всего тошнит.
— Ну-ну, — говорю я подбадривающе и бросаю взгляд на пятикаратный камешек и на браслет с изумрудами и бриллиантами.
— Ах, вы про это, — говорит она. — Про эти вещи. Они сами по себе не дают счастья!
— Браво! Все, как в красивом немецком кино, — говорю я. — Выкиньте-ка тогда эту дрянь в окошко. Застежка браслета уже сама расстегнулась. Достаточно лишь тряхнуть рукой.
К сожалению, она не обращает на это внимания. Если бы она тогда застегнула маленький платиновый замочек! Многое было бы иначе. Возможно, даже все.
Теперь мне хорошо об этом писать. После мы всегда знаем, как надо было сделать. Но в тот момент, когда нужно…
Я уже забыл о расстегнутом браслете. Меня вдруг начинает злить эта женщина. Конечно же, она дитя подвалов, Только дитя подвалов может нести такую чепуху. Одни деньги, видите ли, не делают счастливым. Знаем мы все это…
Затем следует еще кое-что похлеще.
— Вы еще очень молоды, господин Мансфельд.
— Пожалуй, уважаемая госпожа, — отвечаю я, — пожалуй, я еще очень молод. Но именно поэтому я прошу вас чуть-чуть подумать о моей такой юной жизни. Мне, например, не все безразлично. — Следует эффектная пауза. — Да и вам тоже.
— Неправда.
— Ну, если вам все безразлично, зачем вы тогда так торопитесь во Фридхайм.
И тут она делает такое, что меня действительно сводит с ума. Она кладет свою левую руку на мою правую. Ее рука прохладна, моя — горячая.
Рука. Рука. Думаю, что этого мне долго не выдержать. Она говорит:
— Вы правы. Я говорю чепуху.
Я говорю:
— У вас чудные руки.
Она резко убирает свою руку. Слава тебе, Господи! Именно этого я и хотел. Поэтому-то и сказал про руки. Как вы считаете, можно ли иначе спокойно управлять машиной на 170? Это и без того нелегко. Она так близко ко мне сидит. Машина такая узкая, маленькая, низенькая. Я чувствую не только ее духи. Я чувствую запах ее кожи, пудры, помады. Помада у нее, должно быть, хорошая. Совсем не размазывается.
180, 185, 190.
— Как мне повезло, — вдруг хрипло говорит она.
— Вы имеете в виду то, что на нашей половине мало машин?
— Нет.
— А что тогда?
— То, что вам тоже нужно во Фридхайм.
Повезло?
Что значит повезло, уважаемая дама?
Сказали бы вы мне, что вам нужно в Гейдельберг — я отвез бы вас в Гейдельберг. Или в Дюссельдорф. Или в Константинополь. Куда угодно отвез бы я вас. Потому что между тридцатью и сорока — это как раз то, что мне по вкусу.
