Любовь в отсутствие любви - [49]

— Если бы ты знала, как я тосковал по тебе.

Она снисходительно улыбнулась.

— Я приехала в Лондон не для того, чтобы гоняться за тобой, Саймон Лонгворт. Я приехала, чтобы проверить свои чувства. Мне хотелось понять, каково это — быть в Англии, знать, что происходит с тобой, что творится со мной…

— Творилось немало. И как ты себя чувствовала?

— Саймон, я сказала Белинде.

— Зачем?

— Мне нужно было кому-то рассказать, чтобы все это стало реальностью. Понимаешь?

— Боже!

— Она никому… никому не расскажет. Она кажется сплетницей, но я-то знаю, она хороший, надежный друг. Она любит… — Моника заколебалась. — Она всех нас слишком любит, чтобы кому-то причинить вред.

— Мне все равно, знает кто-то или нет. Сейчас мне все равно, — сказал он.

— А мне нет. Я так боюсь того, что будет дальше.

Ее последние слова утонули в грозовых раскатах. Вспыхнула молния, и по оконному стеклу застучали крупные капли дождя.

Гроза бушевала и в Бедфордшире. Сын Саймона проснулся от страха. Маркуса пугало все огромное. Он ненавидел сказки о великанах-людоедах и не любил высоких взрослых. Гораздо больше ему нравились маленькие люди, вроде бабушки. Ему снился огромный Жюль, в два раза больше настоящего, облаченный в кожаные доспехи, весь всклокоченный. Одной рукой он держал маму, другой крушил все вокруг. Маркус проснулся, крича от ужаса. Ричелдис прижала его к себе, но было бы легче утихомирить бурю, чем его слезы. Как всегда, пронзительный плач сына причинял ей невыносимые муки. Ей было так больно, что хотелось перестать дышать. Когда рыдания перешли в редкие всхлипы, Маркус что-то пролепетал про свой сон, так сильно его испугавший. Мать отнесла его обратно в постель и прилегла рядом. Через некоторое время он провалился в мирный сон, уткнувшись в материнскую грудь. Однако Ричелдис не могла уснуть. Гроза растревожила ее. Лежа в постели, она думала о саде и о баньяновом поле, о земле, которую она любила с самого детства. Деревья корчились под порывами ветра и хлестали друг друга ветвями. В шелестящих кронах, пропитанных дождевой водой, прятались гнезда и взъерошенные птицы. Ричелдис представляла, как шлепает по тропинкам и глинистым полям вода, думала о животных, съежившихся в своих норках. Какой ужасный грохот, сырость, как гибельна гроза для всех этих полевок, горностаев, барсуков, лис, кроликов. Кто-то прячется глубоко под землей, кого-то буря застала среди ночного странствия. Гроза ярится на много миль вокруг, в мире людском и зверином; стучит по крышам, под которыми люди умирают, хлещет в окна, за которыми рождаются дети. Но грозе не добраться до нее и ее милого мальчика. Под стеганым одеялом тепло и уютно, здесь разлит мягкий свет и их согревает любовь. И тут ей в голову пришла ужасная мысль. Пожалуй, хорошо, что Саймона здесь нет. В последнее время, без всякой явной причины, он вел себя, как последняя свинья. Из-за отсутствия мужа — и из-за яростной грозы за стенами дома — теплый маленький человечек, лежащий рядом с ней, казался еще более родным и любимым.

Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик»,[57] якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.