Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939 - [18]

Но потом Гунта Штёльцль, новоиспеченная мать и палестинка, вдруг понимает, где проходит граница прогрессивности Баухауса. Да, это место свободной любви. Но для детей там нет места. Она с замечательным упрямством пытается совместить руководство мастерской с материнством и кормит ребенка грудью в Баухаусе, но люди начинают недовольно роптать, и мужчины, и женщины. Мол, зачем это тут? Поначалу это только подзадоривает ее и придает уверенности. Ее муж Арье Шарон, сионист первой волны, которого послал учиться в Баухаус его кибуц, поддерживает ее в стремлении закрепить в Баухаусе новый образ работающей матери. Но времена становятся всё более неуютными и для самого Шарона. Он становится руководителем большой профсоюзной школы в Бернау, и там ему, так же как и в Дессау, всё чаще задают неудобные вопросы о гражданстве.

*

Все счастливые пары похожи друг на друга. А каждая несчастливая пара несчастлива по-своему.

*

В 1929 году неумолимо подходят к концу двадцатые годы — как и брак Фицджеральдов. Когда в 1921 году они прибыли из Америки в Европу на корабле «Аквитания», чета Фицджеральд воплощала собой новый блеск Америки, грохочущую эпоху джаза, жажду жизни, а не смысла, покорение мира в летнем костюме и коктейльном платье — очаровательно необузданная красавица Зельда с юга США и ее муж, вежливый пророк упадка Скотт, который пишет такие любовные истории, полные безвременной меланхолии и стилистического изящества, каких еще не читывал свет. Сначала «Прекрасные и проклятые», потом «Великий Гэтсби», это были сказки братьев Гримм двадцатых годов, грустные и жестокие своей правдивостью. Это было однажды в Америке. А скоро чета Фицджеральд стала яркой центральной звездой на англосаксонском небосводе Парижа, где кружили такие планеты, как Гертруда Стайн, Джеймс Джойс, Сильвия Бич и ее книжный магазин «Shakespeare&Company», Коул Портер и Жозефина Бейкер, Джон Дос Пассос и, конечно же, Хемингуэй. Казалось, что это вечная «Полночь в Париже» — правда, с убывающей луной. Потому что Фицджеральды сдают с каждым годом, Зельда всё чаще подолгу хихикает над чем-то своим, а Скотт всё чаще отличается грубыми выходками, когда выпивает слишком много, а слишком много он выпивает всегда.

Весной 1929 года, вернувшись из Америки в Париж в поисках надежд и гламура былых дней, они теряют друг друга. Как два акробата на трапеции, всегда наверху, под куполом, всегда в напряжении, один висит на другом, один держит другого, но внизу — бездна. В своем первом любовном письме Зельда писала Скотту, что никогда не сможет жить без него, что будет любить его всегда — даже если он ее возненавидит. Кажется, этой весной, что накрыла Париж теплым синим одеялом, такой момент впервые наступил. Зельда берет уроки балета, Скотт берет уроки морального падения. Она танцует весь день. Он пьет всю ночь. Когда журнал The New Yorker просит у него короткий автобиографический текст, Фицджеральд отправляет список всех алкогольных напитков за последние годы. Он пьет, чтобы ощутить всю глубину своего падения, чтобы стать таким же мерзким, каким он себя чувствует в трезвом состоянии. Ранним утром, когда такси отвозит его домой после тура по злачным местам Левого берега и он карабкается вверх по лестнице, Зельда как раз встает, чтобы сделать упражнения на растяжку перед занятиями балетом. Она наконец-то получила место у знаменитой мадам Егоровой, которая танцевала еще в «Русском балете» с Нижинским, а теперь руководит лучшей школой балета в Париже, в «Олимпии» на бульваре Капуцинок. Зельда преклоняется перед русской мадам, каждый день приносит ей белые гардении, раз в неделю дарит духи, а когда та трогает Зельду за щиколотку, чтобы поправить позицию, у нее бегут мурашки по всему телу. Она считает это любовью, но это скорее одержимость. Теперь для нее главное — нравиться мадам Егоровой, она продолжает занятия дома, пьет только воду, ночью привязывает ноги к стойкам кровати и спит со ступнями, вывернутыми на стороны, чтобы сделать их подвижнее. Но ее ступням уже двадцать девять лет, они уже не гнутся, как молодые ивовые прутики. Даже когда она пробует скандалить со Скоттом в те короткие моменты, когда он трезв и они оба дома, она выворачивает ступни в стороны и улыбается улыбкой балерины. Они терзают друг друга по всем правилам жанра. Брак как затянувшееся банкротство. Зельда теперь тоже пишет рассказы, как и Скотт, но журнал College Humor указывает авторство так: «Ф. Скотт и Зельда Фицджеральд», чтобы рассказы лучше продавались. Она негодует. Самолюбие Скотта уязвлено, и теперь он тоже пишет короткие истории за несколько сотен долларов. Единственная их тема — немота в браке. Этим летом Скотт больше всего любит проводить время с Хемингуэем, с ним так здорово пьянствовать и рассуждать о жизни, глядя в стакан. Одним из вечеров в июне 1929 года они сидят в ресторане «Мишо» и подавленный Скотт говорит, что Зельда заявила ему, будто у него слишком маленький член, меньше, чем у других мужчин. Хемингуэй сразу приглашает его пройти в туалет, чтобы снять точную мерку. Вывод эксперта: всё в порядке. Но Хемингуэй замечает, что Фицджеральд не очень-то рад таким результатам измерений: «Он ухватился за это оправдание своим неудачам и не хотел утешения». Хемингуэй предлагает безутешному другу сходить завтра вместе в Лувр и сравнить себя с особенностями античных статуй, но Фицджеральд отказывается, упиваясь своим мнимым ничтожеством. Так сказала Зельда, и для него это истина. Еще один повод крепко напиться.